Ковыль - трава степная
Шрифт:
– Я найду... мамочка...
– Евгений заставил себя улыбнуться.
– Я его там смастерил, чтобы Витька видел, как я каждый день шею мою.
– А он приезжал прошлом летом. В золотых погонах! Настоящий генерал! Про тебя все расспрашивал. Как живешь, где работаешь...
В комнату грузно, боком, будто чужой, протиснулся Иван Ильич. Снял с головы фуражку, потер о половик ногами и, смущенно кашлянув, шагнул к Евгению.
– Ну, здравствуй, Евген!
– Он неловко протянул руку. Евгений подал свою. Рука отца была холодной и шершавой. Оба не смотрели друг другу в
– Как здоровье, Иван Ильич?
– Да помаленьку, не жалуемся вроде бы.
– Какое там здоровье!
– вступилась мать.
– И сердце прихватывает, и крестец ломит... Это он, Женюшка, перед тобой храбрится! Да еще перед девками гоголем ходит!
Мать рассмеялась. Лицо Ивана Ильича растянулось в широкой доброй улыбке.
– Ну уж ты, Катерина, придумаешь, понимашь...
– А тут и придумывать нечего. Надысь бабка Матрена рассказывала, как ты за молодухами ухлестывал.
– Будет тебе, Катя, подтрунивать над стариком.
– А-ах! Старик нашелся! Первый парень на деревне, а все старичком прикидывается.
Мать изо всех сил старалась сгладить сухость встречи отца и сына.
Евгений видел натянутость шуток родителей, старался поддержать их, показать, что и ему смешно, но на душе было скверно.
В дом один за другим сходились соседи, друзья, знакомые. Всех их помнил Евгений и встречал С откровенной радостью, потому что каждый из них был как бы кусочком его детства, составной частью его жизни, биографии, с каждым из них было что-то связано, то ли радостное, то ли печальное, сейчас он уже и не мог припомнить, да это и не имело значения, он был рад видеть их простые, открытые лица, слышать их голос? и чувствовать их тем непонятным и необъяснимым чувством, которое рождает в душе гордую радость и удовлетворение - это моя родина! Здесь я родился! Она моя, она у меня есть, она самая лучшая на свете!
Вот вошел Митрич. Евгений и имени-то его настоящего не знал. Да и не он один. Просто Митрич - и псе. Но Евгении помнит, как в голодном сорок седьмом пришел он к ним опухшим от голода и все о чем-то говорил, все подбадривал и сам качался от недомогания словно пьяный, а когда ушел, мать увидела на лавке большой кусок желтого соевого жмыха. Женька не понял тогда, почему этот голодный человек, грубый и неприветливый с виду, стыдится своей доброты.
Это тоже была его родина, и, может, с этого она началась для него.
А вот вошел Кузьма, веселый и щедрый па подзатыльники человек. И все сразу заулыбались, потому что знали, что де Кузьма - там шутки, песни, там скучать не придется.
За маленьким столом сидели тесно и шумно. Иван Ильич сосредоточенно откупоривал бутылки и деловито, по-хозяйски, распоряжался.
– Ты, Митрич, уже того, понимать... Ты уже хлебнул... Тебе мы красненького нальем, - говорил он раскрасневшемуся соседу.
– А ты, Евген, подвигай поближе рыбку. Карасик, да еще свежий, он, понимать, царская пища! В Торфяном ловил. Ох и клюет, окаянный, успепай таскать. В городе такого нет!
– В городе насчет этого скукота одна!
– внушительно ич-рек Николай, прозванный с детства Кащеем.
– Там насчет самогонки.шаром
За столом дружно захохотали.
– У тебя, Микола, главный козырь в жизни - самогонка! Как три кита из Библии, - серьезно сказал Иван Ильич.
– А сам-то небось любишь первачку хватить!
– застрекотал притихший было Кузьма, бывший бригадир артели.
– Вот помню я, как Евгений по этой лошадке, Чайкой, что ли, звали...
– Хватит тебе, Кузя! Кто старое помянет, тому глаз вон!
– вмешалась в разговор мать.
– Закуска вся на столе. Не томитесь. Выпивайте уж... Ты блинчиков откушай, Жень. Я как ты любишь испекла.
– Я понимать...
– Иван Ильич встал, пригладил редкие волосы и замолчал. Обвел всех взглядом, смущенно крякнул.
– Я, понимать, предлагаю выпить за встречу... И чтоб никогда войны не было... Ну и за все такое хорошее. Будьте здоровы, гости дорогие!
Хмелели быстро и бурно. Уже через полчаса за столом стоял сплошной гвалт. Говорили все сразу и каждый о споем.
– Эх, едрена горькая!
– кричал Кузьма.
– Ведь мы же с тобой, Ильич, колхоз восстанавливали! На ноги поднимали после войны! А теперь кто мы? Я спрашиваю - кто? В отставку... Не нужны стали... Пенсионеры...
– Ты не кочетись, не кочетись, Кузя!
– бил себя в грудь сморщенным маленьким кулачком захмелевший Митрич.
– Мы свое сделали. Пусть молодежь теперь господствует. Пусть приучаются хозяйствовать. А что не смогут - мы подскажем. Нечего в бутылку без надобности лезть.
Николай слезливо морщил лицо и лез к Евгению целоваться.
– Женюха, а помнишь, как мы в школу вместе ходили? Друг, ты помнишь? Вот времена были! Не ровня нынешним.
– Да отвяжись ты, окаянный!
– полушутя, полусерьезно говорила мать и легонько отстраняла его от сына.
– Дай посидеть спокойно человеку! Как выпьет, так целоваться! Нюрка рассказывала, что ты спьяну корову свою чуть не зацеловал.
– Нюрка стерва! Стерна она!
– Николай медленно опустился на стул и обхватил голову руками.
– Уйду я от нее, Жень... Посоветуй, как мне быть. Сроду выпить не даст.
– Он уронил голову и пьяно заплакал.
– А ты не сучи, понимать!
– ударил кулаком об стол Иван Ильич. Самому- надо меньше в бутылку заглядывать! Штаны с себя скоро пропьешь! Опять Нюрка будет виновата? В семнадцать лет обзаведутся семьей, а потом... Мальцы, понимать! Молоко на губах не обсохло, а они туда же - жениться!
Отец скользнул взглядом по лицу Евгения и умолк. Это злополучное "они" выскочило у него нечаянно. Мать опустила руки и, напрягаясь, выпрямилась. В избе стало тихо. Иван Ильич громко сопел и не знал, куда спрятать свои руки.
От головы Кудряшова отлила кровь, а йотом горячей волной ударила в лицо. Он хотел что-то возразить Ивану Ильичу, но почувствовал, как, словно обожженные, горят его уши, нос, щеки, и опустил голову.
– Времена такие подступили...
– прервал неловкое молчание Кузьма. Жизнь в достаток стала, вот и выкобениваются! Об куске хлеба сейчас заботы нет... И вшей окопных кормить не требуется. Мы-то, бывало...