Козацкие могилы. Повесть о пути
Шрифт:
Именно благодаря этому единению в век Андрея Рублева и Димитрия Донского выстояло против внешних врагов государство, направившее силы не на разрушение отечественных заветов — как в единовременной Европе, обратившей взоры вспять, в пустые глазницы мёртвого язычества, — а на обновление полученного из рук Византии духовного наследства.
Античность создала некогда учение о триаде, где «один» было символом оставленности и замкнутости в себе; «два» означало разделение и безконечный разлад, а «три» воплощало соборный совет и любовь. «Наша» эра принесла превращение умственной триады в сердечную, сердцевинную для неё Троицу, совершенное живоначальным Словом. Но вслед, пыхтя, торопилась поспеть, не отстать за краеугольной чертою зыбкая тень, всею силой стремясь
ЕРЕСЬ.
Исключительное своеобразие, отважимся даже сказать, единственность исторических судеб Руси состояла не только в том, что вместе с верой она одновременно приобрела книжность и письменность, накопленную человечеством от века. Дело в том, что в ней изначально получила воплощение мысль о единстве, о цельности — в пору крещения Владимира и его государства как раз окончилось исполненное христологическими, тринитарными и иконоборческими ересями тысячелетие и на несколько веков в христианской культуре воцарился духовный мир. Его не смогла поколебать даже произошедшая вскоре «схизма» — то есть раскол между католическим и православным исповеданиями, потому что в отличие от яростно-противоречащей ереси раскол есть разделение куда меньшего порядка, разводящее в стороны все-таки единомышленников: по обе его стороны миропорядком продолжала править идея Троицы, и это было главней всех прочих вероисповедных и обрядовых отличий.
А следствием этого мира было то, что, хотя на Русь и забраживали редкие еретики, собственно ересей у нас не было более трёхсот лет, отчего ощущение духовного единства спокойно окрепло и укоренилось.
Первыми душевную тишину нарушили объявившиеся в половине XIV столетия во псковско-новгородских пределах «стригольники». Начавши с возмущения поставленном священных чинов «на мзде», они постепенно от исправлений перешли к искажению и наконец вовсе отвергли Троицу, все новозаветные писания и церковь с её таинствами, предпочитая исповедоваться сырой земле. Бунт этот длился почти что век, а потом сошёл на нет, хотя окончательно не угас.
Следующими тлеющие головни чёрного пламени раздули еретики, известные под именем «жидовствующих». В 1471 г. Новгород посетил проездом учёный иудей Схария — князь Таманского полуострова Захария Скара Гвизольфи, имя которого писавший против него инок Спиридон-Савва обыгрывал, говоря, что и учение его тоже «якоже некое скаредие». Он успел обратить в ветхозаветную веру нескольких местных священников и отбыл восвояси; а те разошлись вовсю, вновь отвергли Троицу, воскресение, христианские писания, предания и даже искусство, потопив в нужниках иконы вместе с самою совестью, ибо учили говорить одно, а думать и делать обратное. Борьба с быстро расползшимся чужебесием отняла на сей раз у государства куда больше сил; пока ему своротили рог, протекло полстолетия, — но и тут угли былого пожара чадить ещё не перестали.
Огневщиком третьей пали стал беглый холоп Феодосий с показательным фамильным прозвищем
КОСОЙ,
который, обокрав своего господина в Москве, постригся на Белом озере и начал проповедь нового, а на деле вполне ветхого учения. Сосредоточивалось оно опять на отрицании Троицы и отвержении церковных таинств, взамен чего «столповою книгой» провозглашалась Тора — Моисееве Пятикнижие.
В 1554 году Косого вытребовали в Москву в связи с розыском по делу сходномысленного с ним Матвея Башкина, тоже отрицавшего Троицу и иконы. Башкина допрашивал сам Иван Грозный — «начат испытывати премудре, хотя уведати известно, как убо сии лукавии и каково имуть свои мудрования». После долгих запирательств Башкин вдруг «богопустным гневом обличен бысть, бесу предан и, язык извеся, непотребная и нестройная глаголаша на многие часы», вслед за чем ему послышался обличающий голос Богоматери и он сознался, назвав своими учителями жидовствующих и лютеран. Башкин был осужден
Сидючи в одной из московских обителей, Феодосий сумел хитро приласкаться к своим сторожам и, воспользовавшись послаблением охраны, бежал на Запад, где, по словам его учеников, «идяше учаше новое учение, и браком законным оженися, появ вдовицу жидовиню, и есть честен тамо и мудр учитель новому учению, познал истину паче всех, имеет бо разум здрав».
По краткому определению историка прошлого столетия Николая Костомарова, «учение Косого было отрицанием всего, что составляло сущность православия», — а именно, говоря словами тех же учеников ересиарха: «кресты и иконы сокрушати, и святых на помощь не призывати, и в церкви не ходити, и книг церковных учителей и жития и мучений святых не прочитати, и молитвы их не требовати, и не каятися, и не причащатися, и темианом не кадити, и на погребение от епископ и от попов не отпеватися и по смерти не поминатися».
Около 1555 года Феодосий, пройдя Псков, Торопец и Великие Луки, поселился со своей «чадью» — то есть приспешниками, вблизи Витебска в местечке со звучащим как определение именем «озеро Усо-Чорт». Здесь они, для пущего успеха прикрываясь видом правоверия, и взялись за распространение «нового учения» — проповедуя, что «не треба Троицу именовати», а «к Моисейскому закону обратитися и вместо Евангелия десятословие прияти», добавив ещё к тому признание равноценности всех вообще вер и отрицание всякой государственной власти.
Затем Феодосий с ближайшим наперсником своим расстригою Игнатием, тоже оженившимся на польке из местной секты противников Троицы — «антитринитариан», — были из-под Витебска изгнаны и ушли из Белоруссии во внутреннюю Литву. Конец жизни они провели на Волыни — о них, как ещё вполне живых противниках, упоминает в 1575 году в одном из своих писем известный Андрей Курбский, опрометчиво полагавший, что стали они врагами веры отцов ради своих «зацных паней». Конечно, дело обстояло куда основательнее и грозней — хотя по внешности и выглядело бытовым кощунством, когда в имении волынского шляхтича, обращённого Косым и Игнатием в «новую веру» из православия, они за кубками мальвазии, ведя речь на «польском барбарии», забавлялись над священными писаниями «с жартами и шутками».
Но ещё в Витебске в число «ближней чади» попал бывший белорусский диакон Козьма Колодынский, который, сменив исповедание на Феодосиево, переменил и имя на «Андрей». Вместе с учителем ушёл он впоследствии во внутреннюю Литву, сам в свой черед сделавшись проповедником новоизобретенной ереси, разнося её по Белоруссии, Польше, Галиции и Подолии. Он-то и сочинил подложное письмо «половца Смеры», а в 1567 году сообщил его арианскому историку Будзинскому. Намерением его было, подорвав доверие к преданию «Повести временных лет», расчистить в сердцах место для водворения новой сектантской веры.
Ещё Николай Карамзин в «Истории государства Российского», приведя ради наглядности строку писанного сущей абракадаброй «подлинника», указал на разительнейшие несообразности в хронографии — например, что «половцы сделались известны в России уже при внуках Владимировых» — и определенно заключил: «Не будем глупее глупых невежд, хотящих обманывать нас подобными вымыслами. Автор письма, — говорит он, — хотел побранить греков: вот источник!»
Вслед за ним дотошные знатоки разобрали подлог и двигавшие поддельщиком побуждения с учёной колокольни до косточки, — хотя, к прискорбию, и по сей день приходится натыкаться на такие вот рассуждения: «В числе русских духовных писателей значится Иоанн Полоцкий, врач и ритор великого князя Владимира Святославича, он ездил по разным странам для ознакомления с различными религиями. Не он ли оставил описание путешествия к волжским болгарам, «немцам» и грекам для выбора веры, которое впоследствии в переработанном виде вошло в состав «Повести временных лет»?» И ведь доносится подобное из уст отнюдь не посторонних, а мужа науки…