Козацкому роду нет переводу, или Мамай и Огонь-Молодица

Ильченко Александр Елисеевич

— Михайло! — вдруг окликнул из того пекла знакомый голос, и Михайлик узнал в облаках варенушного пара лицо Прудивуса, и толстую рожу Данила Пришейкобылехвоста, и милую да ласковую образину Ивана Покивана, что успел уже крепко напиться, но не потерял способности даже в таком одурении развлекать гостей шинкарочки Насти, жонглируя десятком тарелок, ложек, кружек, чарок, полных горилки, что взлетали над головами гуляк и, целехонькие, возвращались к нему в руки.

— Сюда, Михайлик! — закричал, увидев оторопевшего коваля, Иван Покиван.

— Мы тебя с

вечера ищем, — добавил и Тимош Прудивус, который, проводив брата, мыслями был с ним и старался с горя набраться, но никаким чертом не пьянел.

— Дожидаемся тебя, сынку! — крикнул и старый козак Гордиенко, товарищ Пилипа-с-Конопель, что вместе с ним недавно сторожил вышку в степи.

Только Данило Пришейкобылехвост, сердито взглянув на молодого коваля, не сказал ничего, ибо досель не мог забыть несправедливого раздела их лицедейского заработка, на который сей коваль, известное дело, не имел никакого права.

Приблизившись к мокрому столу, Михайлик увидел возле Прудивуса и тех самых сербов с поляками, и ученого гуцула, пана Гната Романюка, что в бою с желтожупанниками спас ковалю жизнь.

Радуясь встрече с Прудивусом и Покиваном, Михайлик сразу забыл, что он такой робкий и несмелый, забыл и свой страх перед первой в жизни чаркой горилки, встал и крикнул так громко, что сам испугался:

— Шинкарочка, эй!

— Тебе чего, козаче? — отозвалась Чужая Молодица.

— Варенухи!

— Сколько?

— Сколько у тебя есть! — И он, похваляясь, высыпал на залитый горилкой стол пригоршню талеров, динаров и червончиков. — На все денежки!

— Сам столько выдуешь, соколик?

— Всех угощаю! — И он поклонился лицедеям. — И вас, панове! — И он челом ударил седовласому Романюку с поляками и сербами, и всем, кто был в эту позднюю пору в шинке Насти Певной. — Прошу добрых людей! — И Михайлик, поклонясь еще раз, сел. — Прошу к столу!

— А меня к чарке и не кличешь? — лукаво спросила Огонь-Молодица, сгребая в подол белоснежной мереженой запаски, выглядывавшей из-под разведенных внизу уголков полтавской плахты, Михайликовы динары, червончики и талеры. — А меня, соколик, и не приглашаешь?

— Ты и так хмельна, — небрежно кинул Михайлик, пытаясь подавить чувство безотчетного и глубоко скрытого страха, что охватывал его перед этой игривой молодицей.

— Я ж не пила ни капли! — залилась журчащим смешком Огонь-Молодица.

— Тебе и не надобно, — пожал плечами простодушный хлопец. — Ты сама пьянишь, что горилка!

И отвернулся.

Чтоб не видеть ее очей, в которых блеснул тот зловещий желтый огонек, что поразил Михайлика, когда он переступил порог шинка «Золотая коса».

Коваля нашего, как и любого здесь мужчину или парубка, что-то непостижимо влекло к этой молодице, прозванной Чужой, потому как все время она пылала огнем ненасытной жажды к нашему брату, но что-то, такое же непонятное, сразу и отвращало от нее Михайлика, и он ежился под ее пытливым, зовущим взглядом.

Иван Покиван проворно помогал Огонь-Молодице переливать в чары и кубки кипящую варенуху, двенадцать

часов томленную в горшке, плотно обмазанном тестом или глиной, сваренную из крепкой горилки — с сушеными грушами, яблоками, фигами, изюмом, вишнями, сливами, рожками, имбирем, корицей, мушкатом, стручковым перцем и липовым медом, — помогал шинкарке переливать на шестке кипящую варенуху, где с нового горшка только что сняли широкую затычку, сделанную из хлебной корки, хмельной пар вспыхивал синим адским пламенем над чарками и ковшами, и вскоре уже стояла перед каждым гулякой посудина, и все взяли в руки это огненное люциферово питье.

Взял свою чарку и Михайлик.

И дрогнула ненароком рука юноши с первой в жизни чаркой.

И плеснулась на стол варенуха, и заколыхалось на столе слабенькое синее пламя.

— Ой! — неожиданно вскрикнула Огонь-Молодица.

— Что это вы, тетка? — тревожно спросил Михайлик.

— Так… ничего! Пустяки… Пейте!

Заглядевшись на адские огоньки в чарках, все почему-то молчали.

30

— Эрго бибамус! — отвечая мыслям своим, будто сам себе, обычной латынью сказал отец Игнатий Романюк.

Будучи ревностным слугою господа бога и всю жизнь поповствуя, он по шинкам не ходил, а вот сегодня был его первый выход меж гулящих людей, потому что отец Игнатий снял с себя сан служителя католической церкви.

— Эрго бибамус! — повторил он, сам себе удивляясь, ибо пьянственных слов его уста не произносили с юных лет.

— Выпьем! — согласились и поляки, прихотью судьбы заброшенные далеко от родного дома, недавние наемники гетмана Однокрыла, которым уже не хотелось воевать.

— Hex жие добры хлопак! — поднимая деревянный ковшик, произнес один из них.

— Живео, младич! — отозвались и сербы.

— Будь счастлив, мой хлопчик! — с добрым выражением на худом лице сказал Иван Покиван.

— Вот за этим, — задумчиво промолвил Романюк, — за этим я и спешил сюда: чтобы народы наши были вместе…

— Вместе! — поднял свой кубок еще один серб, Стоян Богосав, спасенный нынче от виселицы, и спросил у Романюка: — Когда ж будет твое послание, поп?

— Кому послание? — спросил Прудивус.

— Вот хожу и думаю, призывное послание сочиняю ко черкасам… к простому люду Украины.

— О чем послание?

— Чтоб держались Москвы, — отвечал Романюк и, встав, снова сказал — Эрго бибамус! — и мигом выпил огненную варенуху, потому как держать серебряный кубок не было сил, так он разогрелся от кипящей горилки, что полыхала синим огнем.

За ним выпили и все остальные.

Только Михайлик еще держал в руке свою чару, смотрел на слабый огонек — не без страха, ибо ему впервые в жизни приходилось пить, и товарищи, видимо, уразумели это, и даже приумолкли, понимая важность минуты.