Козацкому роду нет переводу, или Мамай и Огонь-Молодица
Шрифт:
— Вы ведь, владыко, приказали кинуть в темницу двух живых немцев? — напомнил полковнику новоиспеченный сотник.
— Их сейчас приведут сюда, — подтвердил епископ, и все умолкли, дожевывая твердую баранину и поглядывая на дверь.
— Баранина не больно уварилась, — лениво перемалывая мясо щербатыми зубами, промолвил Иван Иваненко, алхимик.
— В крепком уксусе ей и не увариться, — объяснил Козак Мамай. — Такая уж это снедь.
— Жестковата баранина… —
— Разве ж то не свинина?! — так и вскрикнул Михайлик и закашлялся, поперхнувшись мудрым борщом.
— Кто же станет варить в козацком борще свинину?
— А откуда же эта баранина? — бледнея, спросил пан сотник.
— Зарезали сегодня барана прездорового, — отвечал алхимик.
— Какого барана? Уже не того ли, что утречком…
— …Под окном у панны Подолянки… — подхватил, точно в мыслях читая, Козак Мамай.
— …Нашли в мешке?!
— Хорош был покойник, — потешаясь над паном сотником, разгладил усы Козак.
— Какой покойник?! — завопил молоденький сотник.
— Баран тот самый.
— Да ведь то был… — и наш Михайлик едва не задохнулся. — То ж был вовсе не баран!
— Ты что несешь! — всполошилась Явдоха, которая доселе, как подобает паниматке промеж мужчин, держалась в сторонке, в беседу не вступала, а теперь тревожно пощупала лоб сотника, ибо твердо полагала, что не иначе как треклятый борщ довел ее сынка до помрачения. — Опомнись, голубок!
— Но ведь то был… и правда — не баран!
— А кто ж?
— Да тот вертлявый шляхтич.
— Пан Оврам Раздобудько?!
В архиерейской кухне все ахнули, а пан Демид закашлялся и чуть не подавился.
Когда пан Романюк, придя в себя, разинул рот, чтобы спросить о чем-то, отворилась дверь и келейник Зосима, переодетый в сухой подрясник — дождь уже прошел, — ввел в горницу высокого немчина, почти такого же долговязого, как Тимош Прудивус, с руками, скрученными за спиною веревкой, за которую держал его куценький монашек.
— Сними путы! — приказал архиерей.
— Воля владыки, — сверкнул глазами чернец, однако, нагнувшись, стал все же развязывать зубами тугой узел на руках пойманного соглядатая, хоть и с опаской — не схватил бы его немец за нос.
Едва путы упали, немчнн выпрямился, выпятил грудь и стал такой важный, прямо засияло на нем пышное рейтарское одеяние. Он, верно, еще спесивее напыжился бы, если б не был так голоден, а от крепкого духа запорожского борща у немца даже в голове помутилось, и он так облизнулся на котел, словно его сюда для того и пригласили, чтоб повкуснее угостить.
Ткнув себя в пузо, германец чванно произнес:
— Барон Бухенвальд.
— Ого! — удивился Игнатий.
А пана барона весьма поразило, что все эти дикари козацкие, по-видимому люди звания подлого,
Еще сильнее разгневался рейтар, когда старый черноризец сказал по-немецки:
— Раздевайся!
— Скидай штаны! — выразительным жестом пояснил Козак Мамай и мигом, ловко вытряхнув немчина, передал его панцирь Прудивусу, и тот стал переодеваться в пышный рейтарский наряд, а немец — в скромную одежду лицедея.
Лихо позвякивая серебряными шпорами, Прудивус, разом обращенный в бравого наемника, подошел к столу, где стояли примятые соты с мореными пчелами, взял кусок и смазал свои роскошные усы медом, закрутил их и поставил торчком, по-рейтарски, и, презабавно поклонившись бывшему барону, спросил:
— Ну как, похож, майн гepp?
Но немчин отвечал невпопад:
— Я есть голодный, — и потянулся к сотам.
Никто на него и не поглядел, затем что снова подошли к владыке под благословение Прудивус, Покивай и Данило.
Каждого перекрестив — обеими, как то надлежит архиерею, руками, Мельхиседек начал было:
— Ну, лебедята… — да и не сказал ничего больше, запершило в горле: то ли от козацкого борща, то ли, может, еще от чего, кто знает…
— Опять анафемская люлька погасла, — как всегда в минуты замешательства, проворчал Мамай и отвернулся.
— Вы сказали, владыко, что вручите нам и свое послание к черкасам? — тихонько напомнил Прудивус.
Владыка молча прошел в свой покой, тут же вернулся с несколькими листками и протянул их лицедею.
— Станем читать повсюду простым людям, — тихо молвил Тимош, целуя владыке руку.
— Так с богом! — напоследок перекрестил пан епископ.
— Тронулись! — кивнул своим Прудивус.
— Возьми, Тимош, и моего Ложку, — сказал Мамай и обернулся к Песику — А? Ложечка? Пойдешь?
Песик Ложка тявкнул.
— Он пойдет с вами.
— Зачем? — удивился Данило Пришейкобылехвост.
— Потайные знает стежки. Проведет. А если в тяжкую минуту понадобится помощь, присылайте его ко мне. Согласен?
Песик Ложка снова тявкнул.
А спудеи, забрав у двери мокрые свои торбы, переступили порог и разом двинулись в смертельно опасный путь.
— Дай вам бог счастья! — крикнула вслед Явдоха.
— Аминь! — возгласил епископ.
Пан Романюк лишь тяжко вздохнул.
А Песик Ложка с порога оглянулся на своего Козака Мамая, посмотрел большущими глазами, полными слез.
— Прощай, Ложка! — сказал Мамай. И тихонько повторил: — Ложечка!
Еще не утих звон серебряных шпор Прудивуса, и все без слов, провожая слухом, а потом и думкой трех бродячих лицедеев, молчали, пока спесивый барон опять не напомнил, наглец, о себе.