Козацкому роду нет переводу, или Мамай и Огонь-Молодица

Ильченко Александр Елисеевич

— Мы же все-таки девчата! — вспыхнула Лукия.

— Ну и что?

— Не подобает нам мужиков брать голыми руками!

— Разве что так, — согласился владыка.

— А как же! — словно в горячке прыснула панна Ярина, встряхнув руками, и с пальцев полетели на пол брызги дождя, казалось даже со звоном, будто стеклянные, да и вся она, с рукою на белой перевязи, с такой же повязкой на голове (после сегодняшнего боя), была словно стеклянная, какая-то прозрачная, вся как натянутая струна. Казалось, пышет панна тем

нездоровым жаром, какой бывает при лихорадке, называемой огневицей.

Самовластная краса Ярины сверкала в тот миг еще приманчивее, чем всегда. Ее упругое, гибкое тело, тесно охваченное мокрым от дождя шелковым платьем, мягко изогнутые линии стана, четкое и выразительное движение длинных пальцев — все это предстало пред Михайликом так, будто видел он ту панну впервые, столь была она сейчас необычной и странной.

— Кохайлик, здравствуй! — заметив у печи молодого коваля, громко поздоровалась панна, и короткий проблеск, неверной молнией сверкнувший в ее очах, не согрел обиженного парубка, когда она спросила: —Что так невесел? — Будто и не она сегодня отвернулась от него, будто и не она этой ночью парубка целовала, будто и не она до зари о нем думала. — Что такой скучный? — повторила панна и засмеялась, и снова почудилось, будто мелкие стекляшки зазвенели по полу, разбиваясь, как давеча брызги с ее рук.

Отец Мельхиседек, обеспокоенный, коснулся лба племянницы и точно руку ожег — таким жаром горела дивчина.

— Отведите в постель, — приказал архиерей девчатам, и те поспешили увлечь ее во внутренние покои, хотя панна и упиралась, а оставшиеся в куховарне с тревогой прислушивались к скрипу дубовых ступеней, что вели в верхние горницы архиерейского дома.

Иван Иваненко, вопросительно глянув на владыку, заторопился вслед за девчатами, ибо сей алхимик был по тем временам и сведущим лекарем, коему открыты были тайны целебных трав Украины.

Когда наверху все стихло, епископ, помолчав, кивнул девчатам на мешок, а пока те зубами развязывали тугой узел сыромятного ремня, расспрашивал у Лукии:

— Где ж вы его поймали?

— Под дождем, — бросив незаметный взгляд на Козака Мамая, отвечала дивчина.

— Что ж оно такое?

— Кто его знает… Копало под Мамаевым дубом, — люди говорят, клад там, что ли, зарыт. А дождь! А темно! Вот мы и окликнули: кто это здесь, мол, в грязи роется? А оно, совсем не по-людски, как зарычит на нас… Вот мы перепугались да в мешок его — и сюда.

— А может, оно — вовсе и не человек? — спросил, дернув усом, Козак Мамай.

— Верно! Не человек.

— А что ж такое? Собака?

— Нет.

— Нечистая сила?

— Нет.

— Так что же?

— Какой-нибудь панок…

Покуда девчата развязывали ремень, Кохайлик, обо всем позабыв, уставился на дверь, где скрылась Ярина, и сияли перед ним опушенные тяжелыми ресницами глаза, бровь дугой, возникал стройный

стан, однако хлопец мог таращиться на дверь сколько вздумается, ибо до него уже никому дела не было: все глядели на то диво, что девчата добывали из мешка.

— Кто ж это? — допытывался Мельхиседек и даже руками о колена хлопнул, узрев, как из мешка, вместе с грязной и мокрой соломой, вытряхивают самого пана Демида Пампушку-Кучу-Стародупского.

— Ты чего это туда залез, пане обозный? — хохоча, спросил епископ.

— Челом! — словно и не слыша, поклонился пан Пампушка, так важно, будто бы и не его сейчас вытряхнули из мокрого мешка, будто вовсе не он вывалялся в соломе и перьях.

— Дозволите идти, пане полковник? — спросила Лукия.

— Идите с миром, — отпустил девчат епископ.

Выходя из архиерейской кухни, девчата учтиво поклонились, а потом украдкой опасливо заскрипели по ступенькам наверх — дознаться, как там панна Подолянка.

Пан Пампушка-Стародупский, попав из-под ливня в теплый покой, где весело пылал огонь в устье печи, стал жадно принюхиваться, так что даже кончик носа у него шевелился, даже ноздри раздувались, как у Песика Ложки.

— Славно пахнет, — облизнулся обозный.

— Ты скажи лучше — за что тебя сунули в мешок?

— Был дождь…

— Укрыли тебя от дождя?

— Было уже темновато.

— Чего ж ты молчал?

— Я не молчал. Я ругался.

— А-а, — засмеялся епископ. — Виден важный пан! — И спросил: — Коли девки не признали тебя, что ж ты не сказал им, что это — ты?

— Для того и не сказал, чтоб не признали: не к лицу ведь пану обозному — с лопатою.

— Что ж ты делал под моим дубом? — спросил Козак Мамай.

— Копал.

— Погреб? Криницу? Яму ближнему? Иль, может, клад?

— Тоже скажете!

— Потаенно? Середь ночи?

— А днем у меня теперь забот хватает: и хлеба припаси…

— И горилку соси?

— И сабли давай…

— И волов сгоняй? — и Мамай Козак, посмеиваясь, запел: — И сусек скрести, и телят пасти, как бы это, господи, дукачи найти! — И захохотал, аж мурашки пошли по спине у обозного. — Нашел, пане? Горшок с червонцами? Нашел?

— Покуда нет.

— Что ж ты такой веселый? Да и опрятненький сегодня, что для дегтя мазница? Хорош, как печная труба навыворот.

— Тебе смешно! Однако ж это черт знает что! Хватают какие-то полоумные девки… А кого хватают? Самого пана обозного!

— Ты чего кричишь? — спросил епископ.

— Я волнуюсь!

— Приятно видеть, — молвил, усмехнувшись, епископ. — Еще Лукреций некогда сказал: «Приятно, когда море волнуется».

— Однако ж неприятно, — подхватил Мамай, — неприятно, когда лужа думает, что она — море! Сего ваш Лукреций не говорил?

Пан обозный поежился, его стала бить дрожь.

— Озяб? — спросил епископ.