Козацкому роду нет переводу, или Мамай и Огонь-Молодица
Шрифт:
— Что ж ты молчишь? — задорно спросила у Прудивуса цокотуха.
— А что?
— Спросил бы что-нибудь.
— Что ж я у тебя спрошу?
— Спросил бы, как меня зовут.
— Как же тебя зовут?
— Хима. Химочкой зовут. А тебя?
— Прудивус.
— Крестного имени такого нету.
— Нету.
— А как поп окрестил?
— Феопрений, — пошутил Прудивус, не имея охоты называть свое истинное имя. — Двадцать второго августа память.
— Ты попович?
— Дьячков сын, — сбрехал лицедей и, следуя какой-то думке своей,
— У Евы яблоко было ничуть не слаще…
— Так то ж Ева!
— У нас и здесь довольно Ев. Мамай снарядил на то богоугодное дело самых пригожих девчат и молодиц со всей Долины. Сто милолицых Ев, в чьих руках и полынь запахнет медом. А у каждой красавицы — по сотне отравленных яблок. Сколько ж это будет сраженных…
— Сердец? Или утроб?
— И сердец… на пути к утробам.
— К сердцу, — сказал Прудивус убежденно, — к сердцу вернейший путь — через красу телес.
— То-то же! — молвила Химочка. — Я уже тебе говорила: для искушения однокрыловцев мы собрали девчат и молодиц… пригожих, видных и приманчивых.
— А ты-то?.. Ты сама?
— Я — только хитрая да смелая, — вспыхнула рябенькая Химочка. — Их сто — красавок, а я — одна! — И, взяв лукошко с кислицами да ведро с мочеными яблоками, рябая Хима двинулась дальше к исполнению своего воинского долга.
Потом остановилась. И сказала — то ли Прудивусу, то ли старому Потребе:
— Передайте на ту сторону, за озеро, что однокрыловцы сегодня битву начнут лишь к вечеру. Однако… им не воевать.
И ушла.
Лицедей Тимош Прудивус задумчиво глядел вслед. Почесывал, где все еще свербело от тумаков, что надавала ему родная сестра Химочки. И шептал:
— История повторяется.
— Об чем это ты? — не понял старый козак.
— Опять — рука Евы. Вновь и вновь! Дьявольское искушение. Яблоко. Соблазн…
— И прыткая Настя? — качая младенца, спросил старик.
— Нет. В истории прельщений, коим подвергались от женщины правнуки Адама… нет, нет! Чтобы — понос… такого еще не бывало!
— Пошли, — сказал спудею Потреба.
— Чего так вдруг? — спросил Прудивус. — Надо бы тут малость переждать, а то как увидят сейчас однокрыловцы, что мы идем в ту сторону, к озеру…
— Не слышал ты разве, что сказала Хима? Упредить наших… Надобно поспешать!
— Надо так надо, — согласился Тимош, поднялся, снова надел было на голову рейтарский шлем, но тот так разогрелся на солнце, что лицедей чуть не швырнул его в кусты калины.
Вскоре оба они, с дитем на руках да с Песиком Ложкой впереди, опять ступили на зыбкую потаенную стежку, что вела через болота — на ту сторону озера, в Мирослав, со всех сторон обложенный войсками пана гетмана.
По тем же болотам бродила и Ярина с тремя подругами из городской девичьей стражи.
Подстерегая ворога, шарили они по всем закоулкам Мирослава.
По рощам и лесочкам вокруг.
По зарослям калиновым.
В городе все больше и больше являлось
Ярина Подолянка в тот день была озабочена и невесела, а может, еще и слаба после огневицы.
Все, что происходило с нею в Европе — в Риме, Мадриде, в Париже, в Амстердаме, — все это тянулось за нею и сюда, на Украину.
Попытка гетмана Однокрыла выкрасть ее, покуда она с полгода жила у своей крестной матери на Подолье… Потом некий монах-доминиканец, который появлялся на хуторе у крестной. Прибытие в Мирослав того щеголеватого шляхтича, Оврама Раздобудько. И пренаглое письмо Гордия Гордого — с обещанием снять осаду, если мирославцы выдадут ему (сиречь самому Риму) ее духовника и вызволителя, отца Игнатия, старого Гната Романюка, а вместе с ним и ее, панну Подолянку, что была им зачем-то нужна позарез…
Однако… зачем?
Чего они так за нею охотятся?
О чем хлопочут?
Что им надобно от нее, неразумной дивчины? Да, да, глупой и безголовой, неоглядчивой дурехи, ибо не может она уразуметь, что за проклятие тяготеет над ее головою!
Когда отца ее, полковника Прилюка, побратима и зятя Мельхиседекова (мужа его родной сестры), посланного на переговоры в Варшаву, паны ляхи схватили и после пыток отдали инквизиции, где он и погиб лютой смертью, о чем можно и ныне прочитать в польских хрониках, — ее, Ярину, в том же году, еще маленькой, сокрыв смерть отца, доминиканские монахи выкрали у родной матинки и завезли на край света, куда-то за Мадрид, и там заперли в женский монастырь.
Ее не мучили, как отца.
Не пытали. Не томили и тяжким трудом.
Ее воспитывали: панною, шляхтянкой, доброй католичкой.
Черницы прилагали все усилия, чтобы не забыла она свою Украину, ибо панне предстояло со временем вернуться домой, вернуться коварным орудием католической церкви.
Дивчине внушали презрение к простым людям (ведь ее готовили, чтоб выдать потом за какого-нибудь польского магната, а то и за своего перевертня, коему бог даст пановать на Украине), и ей предстояло принести домой верность Ватикану, стало быть — ненависть к своему народу, к вере отцов.
Чтоб не забыла дивчинка на чужбине родной речи, к ней приставили старуху Гликеру, униатку, которая сказывала ей сказки своего Подолья, пела песни, всегда грустные, заплетала полоненной панне косы, плакала над ее долей, однако же ничего путем не умела растолковать малой, зачем ее держат здесь, за толстыми стенами, так далеко от родного края.
Когда черницы приметили, что у Гликеры зародилась приязнь к их прозелитке, к панне Кармеле (как назвали Ярину, когда обрекли ее католичеству), старая униатка нежданно исчезла — то ли убили ее, то ли отвезли в другой монастырь, — о том Ярина никогда не узнала.