Козацкому роду нет переводу, или Мамай и Огонь-Молодица
Шрифт:
— А теперь пройдемся.
— Устал я. Лучше завтра.
— Мне надо показаться в городе сегодня. Явиться в дом епископа. Ведь это он призвал меня сюда искать золото. И еще до встречи с преподобным надо мне осмотреть город и Долину, чтобы знать, где лежит моя треть мирославских сокровищ.
— Пан епископ никакой тебе трети не даст.
— Конечно, не даст! А знаешь почему? Потому, что я для него не найду ни одного бочонка золота. Таков наказ пана гетмана.
— При чем тут гетман?
— При том! Золото, найденное в сей Долине, поделится так: треть — мне, вторая
— Ну знаешь…
— Пойдем!
И они покинули дом обозного.
Пошли по городу.
Пан Оврам приглядывался ко всему: как мирославцы пушки укрепляют, где устанавливают. И сколько. Где роют окопы. И как… Где валы насыпают.
Как землей мешки набивают и копают рвы. Как туры плетут из ивняка и наполняют глиной. Как ставят в два-три ряда дубовые мажары, скованные в одну цепь.
Весьма любопытствовал красивенький панок, что за люди всё это делают?
Веселы духом? Или печальны?
Бодрые? Или уже изнуренные?
Сытые? Или голодные?
Шаря глазами где надо, он то и дело сообщал Куче-Стародупскому свои выводы, подсказанные немалым опытом искателя:
— Здесь нет сокровищ.
— Почему?
— Примета!
— Где ж их искать?
— Посмотрим дальше… Пойдем!
Пан Куча-Стародупский всюду покрикивал на Козаков, ремесленников и посполитых, возводивших оборону, хотя и приглядывал за строителями гончар Саливон Глек, названный отец сердитой Лукии.
Наскоро пообедав после рады, что так долго не расходилась из покоев епископа, старый Саливон похаживал вдоль ряда укреплений, то здесь, то там помогая — где горбом, где словом, где шуткой, а где опытом и мудростью пожилого человека, чего только не повидавшего на веку, побывавшего в Польше, в Крыму, в Туретчине, в Венеции даже, когда турки в морском бою захватили его в полон и продали было в рабство (немало там бедствовало украинцев) и откуда бежал он через море к арнаутам, то есть к албанцам, исконным недругам османским, затем к сербам и чехам, а там и к своим — в Закарпатскую Русь, а потом и домой, в город Мирослав, где в ту пору еще жива была его жена, где росли сыны и где он за два десятка лет стал человеком почитаемым и видным в громаде.
— Тащите-ка ее сюда, — приказывал гончар, помогая установить, где требовалось, большую генуэзского литья медную пушку, — сюда ее, голубушку, пузатенькую пани!
— Точнехонько наша пани обозная! — захохотала молодежь.
— Подушек ей подмостите, нашей пани обозной, под бока, — распоряжался гончар, не заметив, что Куча-Стародупский стоит под валом, за его спиной. — Вот сюда и сюда, — показывал гончар, где надо подмостить. — Еще подушек!
— Глиняным пухом набитых! — смеясь, подсказывали девчата, что помогали мужикам и парубкам.
— Чего гогочете?! — внезапно выскочил из-за высокого вала пан обозный.
— А разве заказано? — не отрываясь от дела, спросил старый гончар.
— Воет грозный бог войны. А вы… шутите?!
— Отстаньте, пане Куча! — оборвал его гончар. — Если в тяжелую годину люди
— Никто ж не позволял!
— Смеяться?
— О-го-го! — загоготали козаки.
— Вот так так! — помогли и девчата.
— На веселье и на смех в Мирославе уже понадобилось позволение?! — усмехнувшись, спросил Пилип-с-Конопель, который, не застав дома Подолянки, слонялся по городу, искал ее, чтоб то поведать, что подслушала Патимэ.
— На все надобно позволение, — солидно ответил пан Демид Пампушка-Стародупский. — Надо уважать порядок.
— Порядок! — мягко грассируя, поклонился француз. — Надобно позволение? Коли так, то позвольте нам с этими хорошенькими девчаточками, пане обозный, ну хотя бы какой десяточек… того…
— Чего — десяточек? — чарующим начальническим голоском спросил пан Куча.
— Десяточек! Один!
— Чего ж — десяточек?
— Хоть бы штуки по две «хо-хо»… штуки по три «хи-хи» — для наших прелестных щебетушек… и хоть с полдесятка зычных «ха-ха» для парубков! Дозвольте, грозный пане? — И он опять на французский манер куртуазно поклонился, смущая сердца некоторых девчаток обхождением воспитанного в сердце Европы ладного чужеземца, ибо он, сей Пилип-с-Конопель, с легкомыслием недавнего парижанина, хоть и был влюблен только в одну дивчину на свете, все же порывался поправиться сразу всем, кого встречал, — вот и старался не для ссоры с паном обозным, а лишь ради успеха у представительниц прекрасной половины рода человеческого, и надо сказать, что этим успехом он пользовался, потому как вся стайка девчат, на миг оторвавшись от рытья окопов, собралась возле него и внезапно разразилась буйным девичьим смехом. — Замолчите! — потешным фальцетом цыкнул на них Пилип. — Вельможный пан обозный еще не давал вам позволения смеяться! Правда, пане полковой обозный? Вот видите… А если уж паны начальники прикажут нам похохотать, о, тогда мы с вами и работу бросим, и про войну забудем, и уж так нахохочемся, так нахохо…
— Ты кто таков? — пресердито спросил пан обозный.
— Запорожец, как видите! — с комичной галантностью поклонился француз, а после еще и присел, словно польская панна широкую юбку, растягивая обеими руками свои необъятные запорожские, красные, что солнечный закат, шаровары.
— Какой веры? — неумолимо спросил строгий начальник.
— Православной, пане Куча.
— А был?
— Мерзкий католик, пане обозный! — браво вытянувшись, прокартавил Пилип и так вытаращил глаза, что девчата, стоявшие возле него, снова зазвенели смехом.
— Взять! — кивнув на француза, приказал обозный гайдукам.
— Только не живым, — спокойно ответил Пилип-с-Конопель.
И так же спокойно скорчил пану Куче-Стародупскому престрашную рожу.
Так же неспешно и спокойно обнажил легкую сабельку.
Так же спрохвала, словно забавляясь, провел пальцем по тонкому лезвию, пробуя звонкое и холодное жало, кое аж тоненько запело, и еле уловимый звук, даже не звук, а жужжание, пойманное не ухом, а всем телом, остановило первое движение гайдуков пана Кучи.