Козацкому роду нет переводу, или Мамай и Огонь-Молодица

Ильченко Александр Елисеевич

Весело положенные краски с выпуклыми вьющимися бороздочками от кисти, уверенный мазок, игра света и тени, которой так прославил свой неповторимый талант гениальный Рембрандт ван Рейн, все это, озаренное мыслью и чувством художника, слилось вдруг для отца Мельхиседека в единое впечатление такой неотразимой силы, что владыка даже схватился за сердце, чаще задышал, его зашатало, голова закружилась.

— Позовите ее сюда, — кивнув на портрет дивчины, тихо попросил Пилип-с-Конопель.

— Хочешь ей что-то сказать?

— Должен.

— Дивчину, —

добавил Козак, — подстерегает новая опасность.

— Рассказывай, — велел епископ.

— Лишь самой мадемуазель Кармеле… — начал было Пилил.

— Говори! — приказал молодому французу Козак Мамай.

— В одном варшавском костеле невзначай подслушал я разговор… — начал Пилип. — В троицын день, то есть завтра…

— Что ж ты умолк? — поторапливал епископ.

— Панну Кармелу собираются похитить.

— Кто? Для кого?

— Доминиканцы. А для кого… об этом-то и пререкались те двое монахов в костеле. Один говорил, что окрутят панну с вашим однокрылым гетманом, а второй…

— Ах, собаки! — тихо вскрикнул епископ и похолодел, глянув на окна своего дома: в открытом за спиной Пилипа окне стояла Ярина, и сие было самое худшее, ибо Мельхиседеку не хотелось, чтоб у племянницы до времени были основания для новых тревог.

— Что ж говорил второй? — спросил, не заприметив в окне Ярины, Козак Мамай.

— А второй говорил… словно бы свою волю изъявила уже конгрегация для распространения святой веры: они там, в Риме, решили…

— Ну? Ну?

— Из черницы Кармелы сделать святую. Католическую святую.

— То есть мученицу? — молвил внезапно угасшим голосом Мельхиседек.

— Как же это? — спросил Козак Мамай.

— Не ведаю… — ответил Пилип и умолк.

— Воронам этим римским, — начал епископ, и старика уже не тревожило, что их разговор слушает Ярина, оно, может, и лучше, что случилось так: своевольная панночка не береглась, хоть и понимала грозившую ей опасность. — Воронам этим, — продолжал епископ, — захотелось, верно, отослать нашу Подоляночку невесть куда… в Эфиопию, в Ост-Индию…

— В католической миссии? — обеспокоенно спросил Пилип.

— Чтоб ее там замучили дикари, а католическая церковь затем проворно причислит украинку к сонму своих великомучеников, чтоб можно было всегда кивать на сей подвиг — при коварных умыслах окатоличить всю Украину… — И владыка спросил у француза: — Не так ли, юноша?

— Не ведаю.

— Какие имена упоминали в той беседе? Опричь нашей панны Подолянки?

— Из тех двух ксендзов, я тогда слышал, одного звали Флорианом…

При имени этом, почему-то столь страшном для нее, Ярина Подолянка тихо вскрикнула, но Пилип не услышал ее голоса, ибо пытался, видно, припомнить нечто важное.

— В троицын день, то есть завтра, — заговорил снова француз, — сюда прибудет

шляхтич. Зовут его Оврамом Раздобудько.

— Вот как? — удивился епископ. — Я тоже жду того панка.

— Зачем он вам? — спросил Козак Мамай.

— Искатель кладов.

— Он уже тут, — усмехнулся Козак.

— Где он?

— В гостях у обозного.

— Та-ак… — раздумчиво протянул епископ. И обратился к французу — Спасибо, хлопче! — И спросил: — А что тебя вело сюда, козаче?

— Подслушанный разговор. Сей портрет.

— А еще?

Француз не ответил.

— Не вела ли тебя сюда любовь, сынку?

Филипп молчал.

— Ну что ж… — начал епископ.

Затем вопросительно глянул на окно, за коим досель, ни слова не проронив, стояла Ярина.

— Не про это ли хочешь ты сказать ей самой? — И владыка кивнул на образок и замолчал, приметив, как панна за окном досадливо нахмурила брови.

— Я не однажды слышал от нее, — молвил епископ, — что дивчина замуж за чужеземца не собирается. — И слова эти прозвучали так, что бедняга француз лишь печально усмехнулся:

— Есть давняя традиция: лет шестьсот тому назад княжеская дочь, Ярославна, была в Париже замужем за королем.

— Ого! — молвил епископ.

— Эге?! — спросил Мамай.

— Нет, нет! — поспешил успокоить их козачина-француз. — Я уповаю на меньшее: коль приведет господь, отдать за панну Кармелу свою жизнь. Это меня и вело на Украину! — И Филипп Сганарель, учтиво поклонившись, поспешил прочь из архиерейского сада.

Исчезла за окном, не проронив ни слова, и сама панночка, Ярина-Кармела, над коей нависла угроза — стать святой великомученицей католической церкви…

…Святой иль не святой, а ее образ уже лежал вот здесь, на нестроганых березовых досках садового стола, образ, писанный рукою величайшего чужедальнего художника, образ, на который можно было молиться.

— Ладный козачина, — вздохнул вслед Пилипу огорченный Козак Мамай.

— Но… — И владыка, указав на окно, за коим исчезла Ярина, беспомощно развел руками.

Потом, притянув к своей широкой груди коротконогого и коренастого Мамая, обнял его:

— Ты, брат, хотел обмануть меня. Но не следует, голубь мой, врать. Время летит и летит — вот я и запыхался… Летит неустанно, неумолимо…

— Эх, полковник! Сетуя на извечное течение времени, ты попусту его тратишь, — улыбнулся Мамай. — Но… готовься к вечернему представлению… то бишь, прости, к богослужению! А я малость посплю.

— В покоях, — указал рукою архиерей, — постель твоя готова.

— Лучше вот тут, под вишенкой… Отдохну малость.

— Ты?! Говорят люди, будто Козак Мамай, колдун рода запорожского, устали не знает!

— Ой, знает, братик, ой, знает, родненький! Но только… хочу спать. Помолчи! — и мгновенно уснул.