Козельск - Могу-болгусун
Шрифт:
на ордынском языке, она, ничего не видевшая вокруг, словно чувствовала, что
с расправой над двумя часовыми дело у ратников не закончилось. Вскоре
догадки подтвердились, с того же места донеслись тревожные восклицания еще
двоих нехристей. Но теперь Вятка знал, где они прячутся, мало того, ратники
обзавелись отличными луками, согнутыми из рогов степного животного, и когда
тугары оставили место засады и пошли по следу товарищей, они расстреляли их
с расстояния в пару сажен. Туман поглотил
зудение злых стрел, которым было все равно, какую цель выбрали для них люди.
Путь в логово врага был свободен, оставалось перескочить на другой
берег неширокой Другуски, снег на которой даже днем был крепким, сейчас же
она оделась вдобавок ледяным панцирем, могущим удержать и пешего, и конного
воина. Темрюк приложил ладони, сложенные ушкуем-лодкой, ко рту и взыл
волком, скоро дружина собралась на другом берегу реки вокруг десятского, признавшего Улябиху и приблизившего к себе. Но баба не думала задирать нос, она невозмутимо готовила к делу волосяной аркан, снятый с убитого охотниками
нехристя, и дергала нож в деревянных ножнах, чтобы он легче ходил. Вятка
ждал возвращения разведчиков, посланных вперед, а когда они вернулись и
обрисовали расположение ордынских отрядов, разбил дружину на десятки и
указал каждому направление движения, сам захватив со своими воями середину.
В мунгальской засаде остались трое самых рослых ратников, вооруженных
оружием, добытым товарищами.
Десятки неслышно приближались к врагам, спящим глубоким сном
победителей на кошмах и войлочных потниках вокруг юрты сотника. Часовые
второго эшелона, уверенные в надежности первого охранения, дремали, обхватив
руками длинные пики, и охотники сняли их быстро. Когда подошли вплотную к
стойбищу, ни одна мохнатая лошаденка не встряхнула гривой и не забила по
земле копытом, они потянулись широкими ноздрями к фофудьям вятичей, стремясь
захватить побольше воздуха. И это оказалось еще одним успехом делу, чуткие
воины орды слышали лишь их ровное дыхание. А может, они выпили после
кровавого дня достаточно хмельной хорзы и теперь витали в белых и пушистых
облаках, или в реках крови, что было правильнее. Вятка вывел свой десяток
ратников к отряду поганых, занявшему небольшую ложбинку, часовой уже лежал
на притоптанном копытами снегу, раскинув рукава чапана. Вокруг раздавались
громкие всхлипы и бормотания, мунгалы дергали то рукой, то ногой, не
выпуская из рук чембуров. Подавая пример, десятский наклонился к тугарину, накрывшемуся с головой какой-то тряпкой, резко развернув его за плечо, ударил ножом в середину груди. Проследив, чтобы нехристь затих без звука, метнулся к его соседу, спящему рядом. Темрюк сжал пятерней рукоятку ножа и
прошмыгнул мимо конских голов, он стал бродить как тень
ступать ногами как на охоте – высоко поднимая лапти, обернутые дерюгой, заворачивая ступни вовнутрь. Званок с Улябихой нацелились на юрту сотника в
середине стойбища, возле нее сидел на корточках то ли охранник, то ли
рассыльный в накрученной на голову цветной ширинке. Одной рукой он сжимал
рукоятку сабли, а другой опирался на пику, чембур был засунут за цветной
кушак. Скорее всего, это был кипчакский слуга, примкнувший к орде в надежде
поживиться добром в лесной урусутской стороне. Званок мягким прыжком
заскочил ему за спину и резко ударил ножом между лопатками, а Улябиха
нырнула во внутрь юрты, откуда доносился громкий храп. Вскоре храп перешел в
хрип, но на этом дело не закончилось, потому что почти сразу женский визг
перекрыл другие звуки. Званок отшвырнул полог, закрывавший вход в юрту, и
ринулся на истошный крик, могущий всполошить мунгальский лагерь. Но он плохо
знал супружницу, та уже стояла у выхода, вытирая нож о края какой – то
занавески. Оба прислушались к неспокойному дыханию становища, но крик
наложницы сотника никого не насторожил, видимо, тот не раз мучил ночных
усладительниц извращенными приемами в любви.
Туман усиливался, это означало, что до восхода солнца времени было
достаточно. Скоро дружинники начали находить жертвы только на ощупь или по
силуэтам лошадиных крупов, они перестали ощущать пространство полагаясь
исключительно на интуицию, а кровавой работы не убавлялось. Ничто не мешало
разить врагов, погруженных в глубокий сон словно богом Перуном, защитником и
надеждой, казалось, природа была на стороне козлян, обложенных погаными со
всех сторон. Они старались использовать выгоду в своих целях, переходя от
одного ордынского воина к другому, оставляя после себя недвижные тела. Вятка
орудовал ножом как в огромном стаде баранов, загнанных в загон пастухами, он
понимал, что малейшая оплошность может мгновенно изменить обстановку, поэтому не допускал ни одного неточного движения, чутко прислушиваясь к
действиям подчиненных. Он дошел почти до края нового ряда, дно низинки
начало приподниматься, указывая, что впереди будет подъем и наверху туман
уже не такой плотный, когда вдруг почувствовал, что кто-то не сводит с него
глаз. Самым опасным было то, что понять, с какой стороны на него смотрят, было невозможно, словно Вятка перешагнул черту, за которой напряжение стало
еще выше. Он не спеша вытер нож о шубейку очередной жертвы и медленно поднял
голову, но впереди слоились только пласты тумана, лежащие друг на друге.