Кожаные перчатки
Шрифт:
Надо вживаться в образ. Даже здесь, на камне в море. А я не могу. Я до глупости счастлив. Не могу в таком состоянии ненавидеть кого бы то ни было, тем более вас, Павел Михайлович. Пусть уж это будет позднее, на съемке. Сейчас мне совсем не до того. Сейчас мне хочется думать о Петьке, нашем с Таней малыше. Здорово растет малыш, теперь он совсем не похож на тот теплый конвертик, который я нес домой, перешагивая с великой бережностью через лужи. Говорят, он — вылитый я. По-моему, тоже похож крепко. Если мне сейчас чего-нибудь недостает, так это Петьки. К вечеру хочется посидеть
Петька в Москве. Нянька пишет: здоров, сам норовит встать на ноги, натужится, покраснеет и встает в кровати, доволен ужасно.
Значит, скоро станет ходить. Нянька пишет, будто к словам «мама» и «дай» прибавил «папа».
Значит, скоро мы с Петькой вместе станем ходить и разговаривать. Мы тогда зайдем на старый московский двор, захламленный ящиками, навестим бабку, упрямую, которая только раз тебя, Петьку, видела и, поглядев, отвернулась: «Не надо, унеси ты его, не рви мне сердце…»
Они попросили у меня пятерку до получки. Само собой, я охотно одолжил пятерку ребятам.
— Может, еще надо? Чего стесняться!
— Ты богатый, ясно… Только нам хватит. Не бойся, мы отдадим в получку…
Я сказал, что мне бояться нечего, отдадут, когда захотят, деньги не последние.
Мы с ребятами-осветителями познакомились давно, чуть ли не на первой съемке. Любопытно мне было, какая у них аппаратура и что за реостат. Не думал, что так истосковались руки, что будет настолько приятно самому потрогать острый холодок медных щеток, понюхать вблизи разряженный запах электричества.
Разговорились, конечно. Оказалось, что они меня знают: чемпион, как не знать.
Константин даже побывал на нескольких моих боях.
— Ну и как?
— Нормально.
Частенько с тех пор во время съемок я был с ними. Ноги сами поворачивали к ребятам.
Пытался даже помочь, когда что-нибудь у них заедало, когда ругался оператор, а угли в юпитерах, зашипев, долго не желали накаливаться.
— Небось напряжение упало!
— Знаем без тебя…
Никакого у них не было ко мне почтения. Ну никакого. Особенно, по-моему, после того, как я появился на съемочной площадке перекрашенным в яркого блондина.
То, что заняли пятерку, показалось мне хорошим предзнаменованием. У чужого не займут.
Не знаю, пятерка была тому причиной или просто притерлись ко мне постепенно парни, учуяли, что я, несмотря ни на что, свой, но однажды после изнурительной съемки на набережной сами окликнули меня:
— Можно тебя на минуту, ваше степенство?
Я еще не остыл, был весь в образе моего киногероя. Мне казалось, я был уверен, что никогда еще не играл с таким вдохновением. Я видел сам, как значительно переглядывались Азарий Аронович и оператор, слышал своими ушами, как режиссер кричал оператору:
— Ленечка, без дублей прошу, упаси бог!..
Это было равносильно высшей похвале, полному признанию актера. Значит, настолько вошел я в роль, вдохновлен, неповторим,
— Все без дублей, Ленечка! Ты понял меня?
Суетились помрежи, гримеры. У всех был растерянный вид — ведь они присутствовали при важном событии, редкой актерской удаче.
Я все больше вдохновлялся, рамки моего участия в эпизоде мне уже представлялись узкими, и я требовал, как это позволял себе иногда Павел Михайлович, кое-что переделать в роли, добавить.
— А что, если я скажу тут еще пару слов? — говорил я Азарию Ароновичу. — Пару слов добавлю?
— Добавляйте, родимый, — поспешно соглашался Азарий Аронович. — Делайте, пожалуйста, все, что вам угодно…
Это был триумф. Как я жалел, что на съемку не могла прийти Таня!
Погасли подсветки, онемели огромные зеркала, гримерша снимала ваткой грим с моего разгоряченного неслыханной удачей лица.
— Можно тебя на минуту, ваше степенство?
Редела толпа, обступавшая место съемки. Медленно оставляло меня вдохновение.
— Чего вам, ребята?
— Дело есть…
Между нами говоря, это было не очень кстати. Дал им пятерку, что еще надо от меня? Могли бы приятели догадаться, что если я с ними хорош, то все-таки мы не ровня, что мне, только что пережившему священные минуты вдохновения, сейчас совсем не до них.
Но пусть не подумают, будто я задаюсь. В сущности они не виноваты в том, что кое-чего не дано понимать.
— Выкладывайте, какие дела?
Честное слово, я сейчас немного любовался собой, имел на это право. Вот что значит — настоящий парень! Смотрите, только что блистательный успех, режиссер кричал, все слышали: «Съемка без дублей!» — а теперь как ни в чем не бывало разговариваю на равных с ребятами в драных спецовках!
— Выкладывайте…
Они сказали, что меня обязательно хочет видеть один человек. Приходил, отозвал Мишку: «Пусть, говорит, придет. Ждать буду». Почему не подождал сам? «Кто его знает…» Просил передать — будет дожидаться на причале, там, где швартуются грузовые суда большого каботажа. Сказал, чтоб приходил обязательно. Мол, очень важно.
— А кто такой, не знаете?
— Не велел говорить…
Таинственно, Я сказал Павлу Михайловичу, чтобы он шел в гостиницу без меня, предупредил Таню: я скоро вернусь.
Море в сумерках стало просторнее, тянуло свежестью, где-то звонко тарахтела моторка.
Я шел по людной набережной, ветер с моря играл моими желтыми волосами. Люди оглядывались, перешептывались, показывали друг другу на меня. Я ловил на своем лице долгие взгляды девушек. Мишка, осветитель, угреватый парень, увязавшийся за мной, приговаривал, дивясь, всю дорогу:
— Смотри, как на тебя глазеют! Можешь любую выбирать… Мне бы денек в твоей шкуре… Житуха!
— Нужны они мне…
Мне была приятной даже Мишкина безнадежная зависть. Я шел нарочно медленно, купаясь в теплых волнах своего великолепия, славы, в этих долгих, пристальных, зовущих взглядах, вскидывающихся, что ни шаг, из-под девичьих крашеных и некрашеных ресниц.