Козленок за два гроша

Канович Григорий Семенович

Нехама вместо отца давала советы, сыпала изречениями из торы, отпускала грехи, устанавливала, кошерна ли курица, которая проглотила иголку, могла даже сказать, чья она — портного Зиси-Янкеля или сапожника Вульфа-Ирмы.

В местечке все делали вид, будто рабби Авиэзер — это рабби Авиэзер, а Нехама — это Нехама. И не дай бог, если кто-нибудь имел неосторожность их перепутать. Рабби Авиэзер надувался, как индюк, лицо его пятнила багряная обида, голос делался почти визгливым.

— Вы к кому пришли? Ко мне или к Нехаме? — кричал он в такие минуты.

По

правде говоря, пастве было все равно, кто из них пастырь, а кто кухарка. Местечковые евреи доподлинно знали, что та похлебка, которую им приходится каждый день хлебать, варится не на кухне рабби Авиэзера, а на небе. Сколько господь насыплет соли, столько и будет.

— Бог сына твоего приносит в жертву, а не тебя, Эфраим, — печально говорит рабби Авиэзер.

— Ох, — вздыхает Авнер.

Что за народ?! — думает Нехама. Целыми днями вздыхают или умничают — тачают ли они сапоги, мостят ли улицы, побираются ли, рождаются ли или умирают, идут ли к венцу или на дыбу. Вздыхают оттого, что скучно им в этом мире, а мудрствуют оттого, что пытаются своим умом выжечь просеку в дремучем бору ненависти, шумящей над ними день и ночь, день и ночь.

Слух об убийце генерал-губернатора — так в газетах называли молодого еврея — дошел до рабби Авиэзера и Нехамы раньше, но они никак не могли взять в толк, что этот преступник — их земляк Гирш Дудак, тот самый маленький мальчик, который в незапамятные времена выбил у них из рогатки стекло, тот самый мальчик, за которым Нехама гонялась по всему местечку аж до Немана, тот самый, которого она загнала в воду и который, не желая попасться, пустился вплавь на другой, германский, берег. Напуганная тем, что сорванец может утонуть, Нехама заорала во всю глотку:

— Плыви назад! Назад! Никто тебя не тронет! Хочешь, выбей остальные три стекла! Назад!

Но Гирш Дудак, видно, уже тогда плыл к своей гибели.

— Нет, рабби, это меня бог приносит в жертву, — цедит Эфраим. — Меня.

— Жертва тот, кто на костре, а не тот, кто около костра. Ты — около.

— Нет. Я — не около… я — на огне… Разве вы не слышите запах паленого мяса?

— Он всю ночь не спал, — бубнит Авнер.

— А ты помолчи! Разве жертва тот, кого сжигают, а не тот, кто остается с выжженным сердцем и кучей пепла в руках?

Нехама ставит на стол самовар, фарфоровые чашки, привезенные из Вены, города женихов, нарезанный тонкими ломтями сыр, мед в деревянной миске.

— Садитесь, — говорит она. — Самовар вскипел.

Нищего Авиера дважды просить не надо. Он садится за стол первым. Дрянное это, конечно, дело — костер, виселица, но ни один костер, ни одна виселица, ни одни похороны не отучили человека от еды. Желудок — хозяин человека. Желудок.

— У всех у нас, Эфраим, в горсти пепел, — говорит Нехама и косится на нетерпеливого Авиера.

— И я говорю — у всех, — поддакивает рабби Авиэзер.

Лучше бы он, Гирш Дудак, женился на мне, думает Нехама, я нарожала бы ему столько детей, сколько бы он захотел, мы бы уехали с ним в Америку, подальше от генерал-губернаторов,

от огня и пепла. И если бы у него и там чесались руки, он бы мог каждый день стрелять в меня, я бы его к смерти не приговаривала, я бы его, даже мертвая, даже изрешеченная пулями, любила…

— Назад, назад, — бормочет Нехама.

— Ты о чем, доченька, — рабби Авиэзер пуще смерти боится, как бы Нехама не унаследовала болезнь Ханы, ее матери. А вдруг она, как Хана, все на свете забудет.

— Ни о чем, отец, ни о чем… Я просто подумала, что наше будущее в прошлом… Мама! Тебе налить? — обращается Нехама к раввинше, вяжущей в углу из толстой овечьей шерсти мужской носок.

Хана не отвечает.

Слышно только, как шелестят в наступившей тишине спицы. Так шелестит в луговой траве жук.

— Ханеле, — ласковыми словами тормошит жену рабби Авиэзер.

Жук беспамятства никак не может встать на ноги и уползти.

Нищий Авнер отламывает кусочек сыра и воровато заталкивает в жадный, несостарившийся рот.

Господи, как же так, думает он, забыть все. О, если бы ему даровали такую неслыханную милость — забыть пожар, забыть свою бакалейную лавочку, своего деда, фактора наполеоновской армии, свою нищенскую суму. Может, жук беспамятства переползет к нему за пазуху?

— Мужайся, Эфраим, — говорит рабби Авиэзер, когда они все усаживаются за стол.

— Мне бы только козу пристроить, — храбрится Эфраим.

— Присмотрим мы за твоей козой. Присмотрим, — обещает рабби Авиэзер.

Он наливает себе из самовара кипятка, красит его крепкой заваркой из чайничка, подносит чашку к бескровным, когда-то чувственным губам, и вместе с кипятком внутрь, в желудок, проникает еще какое-то тепло — то ли от неостывшего пепла, который у всех в руках, то ли от далекого костра, на котором будет принесен в жертву маленький мальчик с рогаткой — Гирш, то ли от песка Синайской пустыни, который почтенный рабби всегда чувствует под своей ступней.

В углу монотонно шуршит жук беспамятства.

Сколько лет Хана вяжет свой носок?

Тридцать, наверно.

Нехаме, кажется, шестой годик шел, когда они сюда приехали.

С тех пор Хана орудует спицами. Вяжет и распускает. Вяжет и распускает.

— Спицы, Эфраим, простые спицы тоже могут быть виселицей… Тридцать четыре года… она нас вздергивает… каждый день… с утра до вечера…

— Пей! — говорит Нехама. — Чай остынет.

— Я пью, доченька, пью… Мы все должны верить в чудо, — говорит рабби Авиэзер.

— В какое чудо? — спрашивает Авнер.

— Гирша могут еще помиловать… И Хана, моя жена, ее мать, — рабби Авиэзер поворачивается к дочери, — может еще отложить вязанье, сесть с нами за стол и выпить чашку чая…

— А Нехама — выйти замуж… — шепчет растроганный Эфраим.

— За козла, — язвит дочь рабби.

— А что? — уплетая сыр, вставляет Авнер. — А что? Дай бог каждому жениху такую невесту. Эх, Нехама! Будь я на сорок несчастий моложе, я бы к тебе сегодня же посватался… Ты пошла бы за меня?