Козленок за два гроша
Шрифт:
— За что ты его, Эфраим, поблагодарил? — спрашивает у каменотеса недовольный Авнер.
— За то, что ждет.
— Ну и что?
— Кто-то должен ждать.
— Никакой он не сумасшедший, — горячится Авнер. — Скотами нас назвал… про хлева наплел… про берлоги…
Авнер обижен на Семена Манделя за то, что тот сказал, что Мессия не только не вернет ему бакалейную лавку, но еще что-то отнимет. В самом деле: что можно еще у него, у нищего, отнять? Жизнь! Пожалуйста — бери ее! Кому она такая нужна? Кому? Если Мессия не вернет ему его изюм, его
— Он не прикидывается, — говорит Шмуле-Сендер. — У него все в голове перемешалось.
— Мандели все хитрецы, — не унимается Авнер. — И я бы мог так стоять, если бы мне грозила каторга… И про Мессию мог бы… и птахи садились бы мне на плечо… Хотите — изображу кого угодно… Рабби Авиэзера… — Авнер строит смешную рожу, шевелит губами, показывает, как мудрейший из мудрых читает тору, стирает за Нехаму пасхальную скатерть. — Ну что?
— Как вылитый, — диву дается Шмуле-Сендер.
Они все еще едут по лесу. Ветер доносит терпкий запах хвои и сырого мха.
— А вот почтарь Ардальон Игнатьевич, — Авнер разглаживает молодецкие усы, подбоченивается, сдвигает набок шапку, прихлопывает к штанине стебелек соломы, как шашку. — Я всех могу… Всех, кроме бакалейщика Авнера Розенталя.
— Почему? — попадается на удочку любознательный Шмуле-Сендер.
Пусть болтают, думает Эфраим. За разговорами и путь короче. А до Вильно еще далеко. До Вильно еще так далеко, как до справедливости, как до его, Эфраима, молодости, как от нищего Авнера до хозяина бакалейной лавки Розенталя. В Россиенах Шмуле-Сендер и Авнер сделают остановку, переждут субботу и повернут назад. Нечего им в такую даль переться.
— Почему? — снова тянет на дно поплавок возница. — Почему Авнера Розенталя, бакалейщика, ты изобразить не можешь? Ты же сам Авнер Розенталь.
— Авнер Розенталь умер, — говорит нищий.
— Чепуха! — возражает водовоз. — Авнер Розенталь жив!
— Умер. В твоей телеге сидит другой человек.
— А я говорю: жив. Ты всегда для нас останешься лавочником Авнером Розенталем. Всегда. Я до сих пор покупаю у тебя изюм и корицу. Больше ни у кого… Я и вчера купил… целый кулек… И маку взял для гоменташей… Моя Фейга говорит: только у Авнера Розенталя!..
— Мели, мели, — говорит нищий. Болтовня Шмуле-Сендера доставляет ему горькую радость.
— И он, — Шмуле-Сендер кивает головой в сторону Эфраима, — все у тебя покупает. Все. Правда?
В трудные минуты, когда извилины Шмуле-Сендера накаляются добела, он обращается за помощью к Эфраиму, пусть плеснет из своего колодца, пусть остудит.
— Правда, — цедит каменотес.
— Царь, скажем, сгорит — и что? Царь он после
— То царь. У него в каждом городе дворец. А у меня? У меня, Шмуле-Сендер, что?
— И все равно ты не прав, — говорит Шмуле-Сендер. — Я уже давно воду не вожу, а водовозом остался.
— Водовозом — можно, лавочником — нельзя, — мрачнеет Авнер.
— Можно! Можно! — выкрикивает Шмуле-Сендер. — Ты, Авнер, лавочник. Он — до гроба каменотес… Какими мы были, такими и умрем. Даже если все реки высохнут, все лавки сгорят, все камни улетят, как птицы. Правда, Эфраим?
Эфраим молчит.
Что и говорить, несчастный человек Авнер, но с Эфраимовой бедой его беде не сравниться. Военно-полевые суды не горят, как лавки, не высыхают, как реки, не улетают, как дети. Впервые об этих судах Эфраим узнал на русско-турецкой войне. Тогда ему казалось, будто проходят эти суды не под крышей, а в чистом поле. Там и судят, и расстреливают. Неужто и его Гирша в чистом поле?..
— Шмуле-Сендер, помнишь того парикмахера из Бердичева? — говорит Эфраим.
— Какого еще парикмахера из Бердичева? Я знаю одного парикмахера — Аншла Берштанского.
— Помнишь, его еще военно-полевой суд к смерти приговорил…
— Ааа, — тянет Шмуле-Сендер, но Эфраим и Авнер по выражению его лица чувствуют: водовоз ничего не вспомнил. Чтобы так акать, не надо участвовать в русско-турецкой войне.
— Все пытался, бедняга, из окопов в Бердичев свой убежать. Помнишь?
— Ну, ну! — сопит Шмуле-Сендер.
Чтобы так нукать, не надо год в окопах сидеть. Шмуле-Сендер ловит недовольный взгляд Эфраима и невпопад спрашивает:
— Ну что — убежал?
— Я же тебе сказал, — гневается Эфраим, — военно-полевой суд его к расстрелу приговорил.
— Значит, Бердичев не будет у него бриться, — говорит Шмуле-Сендер.
Авнер заливается мелким, бесовским смехом. Хи, хи, хи. Смешки падают на большак, как козьи орешки.
— Чего ты его, Эфраим, вдруг вспомнил? — виновато бормочет водовоз.
— Я думал, может, ты знаешь, как там все происходит, — мямлит каменотес. — Ты же все-таки на пять лет моложе меня.
— Где происходит?
— В военно-полевом суде.
— Не знаю, — бурчит Шмуле-Сендер.
— Я знаю, — неожиданно произносит нищий.
— Ты?
— Вьо, орлица моя! Вьо! — понукает лошадь Шмуле-Сендер. — Ну, чего встала? Чего?
Гнедая провалилась передними ногами в яму и никак не может выбрести, тужится, фыркает, кусает узду, жилы на спине натянуты, как канат парома.
— Знаю, — хрипит Авнер. — Военно-полевой суд — это пожар.
— Все у тебя, Авнер, пожар, — печально выдыхает Эфраим.
— Военно-полевой суд — это лесной пожар. Одному его не погасить… Когда я был еще лавочником, я читал по вечерам всякие занятные книжонки. Попалась мне одна про польский мятеж. А польские мятежники, скажу тебе, Эфраим, не то что твой Гирш или его Берл.