Козленок за два гроша

Канович Григорий Семенович

— Ты чего зенки вылупил? — забеспокоился крестьянин, владелец телеги.

— А я… я не на тебя, — на ломаном литовском языке ответил пристыженный Шмуле-Сендер.

Старик Эфраим, нищий Авнер и служка местной синагоги Хлойне, у которого все множилось в голове — и лошади, и телеги, и беды, и болячки — все, кроме счастья, наблюдали за ними, переминаясь в сторонке с ноги на ногу.

— Я на твою лошадь смотрю, — желая поделиться своим горем со всеми — литовцами, русскими, караимами, немцами, — сказал Шмуле-Сендер.

— Купить

хочешь? — поинтересовался крестьянин.

— Разве ты ее продашь?

— А зачем еврею лошадь? — мужик нахмурил брови цвета беличьего меха. — Вы же не сеете, не жнете.

— А я, да будет тебе известно, и сеял, и пахал, и жал. И он тоже. — Шмуле-Сендер призвал в свидетели Эфраима.

— Складно врешь.

— Я, например, жал воду.

— Ха-ха — воду?!

— А он, — Шмуле-Сендер снова оперся взглядом о руки Эфраима. — А он сеял и собирал камни.

— Ха-ха — камни… Весело с тобой!.. Ха-ха!

— Ты по какой дороге в Видукле ехал? — спросил его водовоз и хитро прищурил глаз.

— По тракту, — простодушно, не ожидая подвоха, ответил крестьянин.

— Так вот… — Шмуле-Сендер снова оперся взглядом о руки Эфраима. — Он его засеял камнями… В молодости, конечно.

— Ну, зачем ты перед каждым душу открываешь? — напустился на него Авнер.

— А ты молчи, — одернул его Шмуле-Сендер. — «Вот! Вот! Вот она!» Эта лошадь такая же моя, как и твоя…

— Подумаешь — лошадь перепутал! Лошадь, Шмуле-Сендер, не жена, детей с ней не нарожаешь!..

— Ша, евреи, ша, — вмешался служка Хлойне.

— Нам тут больше делать нечего. Мы ничего не можем продать и ничего не можем купить. А что делают евреи, которые не могут ни того, ни другого?

— Что? — ухватился за скороговорку Хлойне, как за конец веревки, Шмуле-Сендер.

— Евреи делают третье!.. Евреи идут к самому Иоселе-Цыгану! Может, там их счастье ждет.

— Счастье у конокрада? — изумился Авнер. — Да он же Шмуле-Сендера несчастным сделал!

— Ну и что? Те, которые нас сделали несчастными, могут нас и осчастливить, — загадочно промолвил Хлойне. — Разве они, — служка показал рукой на восток, — там, в своем Петербурге, не могут издать указ?

Ни Авнер, ни Шмуле-Сендер, ни Эфраим не могли взять в толк, что общего между Иоселе-Цыганом и Петербургом.

— Какой указ? — спросил водовоз.

— Объявят всех евреев счастливыми. И тебя, и меня, и его, и Иоселе-Цыгана. У счастливых никто лошадей не крадет, у счастливых никто сыновей не отнимает, не посылает на каторгу, у счастливых все как у людей.

— Послушай, любезный, — не выдержал нищий Авнер. — Иоселе-Цыган что — приходится царю племянником по материнской линии? От твоих разговоров под ложечкой сосет.

Пока они ехали, время тянулось медленно; день казался бесконечным, а сейчас, когда у них украли лошадь, часы летели быстро, и каждый из них лишал Эфраима

надежды, не приближал к Вильно, а отдалял.

Вся затея с поездкой показалась глупой до невозможности, до стона, до сквернословия, но Эфраим не умел ни стонать, ни сквернословить, ни ускорять, ни замедлять время.

Они тут рыщут по базарам, ищут неуловимого Иоселе-Цыгана, а там военно-полевой суд, наверно, уже выносит свой приговор. Военно-полевому суду никого искать не надо — судьи на месте, обвиняемый в кандалах.

Но странная мысль, что, пока он спешит к сыну, с тем ничего не случится, не оставляла Эфраима. Пока он спешит, Гирш в огне не сгорит и в воде не утонет, ни время, ни суд не властны над Гиршем, и палач не намылит веревку, а если и намылит, то она, как змея, как уж, выскользнет у него из рук и уползет.

— Вы ступайте к Иоселе-Цыгану, — сказал Эфраим. — А я… я постараюсь на попутной телеге…

— Нет, — вскричал Шмуле-Сендер. — Вместе поехали — вместе вернемся. Правда, Авнер?

Его правда, как всегда, нуждалась в подпорках.

— Вместе! — воскликнул Авнер. — Вместе! К Иоселе-Цыгану! В Вильно! К царю в Петербург! В Америку! В Палестину! Это побираются врозь, а жить надо вместе. Вместе! И на кладбище вместе!

— Не про нас да будет сказано, — вставил служка Хлойне.

— А где этот паскудник, чтоб земля его не носила, живет? — спросил Шмуле-Сендер, с надеждой глядя на Эфраима.

— Там, — отхватил кусок Литвы Хлойне. — Там они, — повторил он задумчиво. — Все.

— А сколько их? — напуганный множественным числом переспросил Авнер.

— Двенадцать.

— Двенадцать конокрадов? — ужас исказил лицо Шмуле-Сендера.

— Конокрад — один. И еще Хася и десять мазуриков, — объяснил Хлойне.

Так и быть, дойду вместе с ними до дома этого Иоселе-Цыгана. Может, он отдаст гнедую, услышит, куда и зачем едем, и отдаст. Нельзя красть лошадь с похорон. Нельзя.

— Послушай, любезный, — поравнялся Эфраим со служкой. — У вас тут кто-нибудь читает газеты?

— Газеты? Исправник читает газеты, — черпал последние ягоды из лукошка своего терпения Хлойне, моргая круглыми кукольными глазами.

— Да плюнь ты на эти газеты! — пристроился к ним Авнер. — Какую новость ты хочешь в них прочитать?

— Какую? Конечно, хорошую, — неожиданно пришел на помощь каменотесу Шмуле-Сендер.

— В наших газетах новостей не бывает, — Авнер высморкался и вытер нос краем задубелой рубахи.

— Как не бывает? — Шмуле-Сендер не скрывал своего удивления.

— Хороших, — сказал Авнер и добавил: — Для евреев.

— А что, по-твоему, только мы их ждем — этих хороших новостей, а они, — Шмуле-Сендер вперил взгляд в чернеющую стену леса, в горизонт, в придорожное распятие, — они не ждут? Все ждут. Но хорошие новости умыкнули от нас, как Иоселе-Цыган мою клячу.