Козленок за два гроша

Канович Григорий Семенович

Но Шмуле-Сендер, казалось, не столько следил за лошадью, сколько за семью ангелами в небе, возвещавшими о семи великих бедствиях. Первый вылил свою чашу на землю, и жестокие гнойные раны появились на людях, второй вылил свою чашу в море, и оно превратилось в кровь, третий выплеснул свою чашу на реки и озера. Шмуле-Сендер чувствовал себя одновременно и морем, и рекой, и незаживающей гнойной раной, только не ангелом, который может залить кровью вой волков.

— Останови, — Эфраим дернул Шмуле-Сендера за рукав.

— Зачем?

— Подождем,

пока они умолкнут.

Волки выли дружно, но лениво. Их медлительность не столько внушала надежду, сколько страх.

Тревожно зафыркала лошадь.

Шмуле-Сендер обреченно сидел на козлах. Перед его тоскливым взором проносились видения, одно страшней другого: над растерзанной гнедой кружилась саранча; откуда-то, из бездны ночи, навстречу телеге мчалось бесчисленное множество ассирийских всадников на конях; кони были в броне, огненной и серной, с головами львов и со змеями вместо хвостов; изо рта у них вырывались огонь, дым и сера. Конец света, шептал он. Конец света.

Авнер тыкал своим посохом в небосвод и, видно, будил господа. Мол, проснись. Ты что, не слышишь? Заткни, пожалуйста, этим волкам глотки… Почему мы должны быть сильней тебя? Почему? Тебе ничего не стоит заставить их замолчать!

Эфраим одной рукой сжимал кирку, другой поддерживал под уздцы гнедую.

Волки выли громко, но без прежнего неистовства.

— Первый раз в жизни увижу живого волка, — неожиданно промолвил Авнер.

— Первый и последний, — огрызнулся Шмуле-Сендер.

Лошадь ржала, вставала на дыбы — близость волков мутила ее старческий разум.

Эфраим осаживал ее, но та не слушалась и с еще большим рвением пыталась взмыть в воздух своими передними, еще сильными ногами.

Волки то завывали, то замолкали, словно заманивая их в темноту, туда, где дорога узким перешейком терялась в дремучей, непроходимой пуще.

— Тише, тише, — упрашивал лошадь Эфраим. — Ну чего ты? Мы тебя в обиду не дадим. Правда, Шмуле-Сендер?

— Правда, — промолвил тот.

— А они, — Эфраим ткнул киркой в дорогу, — они — все наши несчастья… и пожары, и виселицы… Правда?

У Шмуле-Сендера свело дыхание.

— Правда, — ответил за него Авнер. — Если бы они знали, что их ждет вяленое мясо…

Волчий вой замолк.

Авнер робко дергал вожжи.

Двадцать шагов… двадцать пять… тридцать… Казалось, опасность миновала.

Но в тот момент, когда им ничего как будто бы не грозило, из мрака, из придорожных кустов выскочил самец, легкий и прыгучий. Он скалил пасть, и белые клыки сверкали в темноте, как зажженные подсвечники.

Гнедая шарахнулась в сторону, понеслась вскачь, Шмуле-Сендер слетел с козел.

— Спасите! — воскликнул он, когда новым толчком его бросило наземь. — Береле! Береле!

Ему казалось, что Береле, его белый счастливый Берл, должен бросить все свои дела,

закрыть свою лавку, где он торгует лучшими в мире часами, и примчаться сюда, на этот большак, чтобы спасти его от неминуемой смерти. Но Берл не закрыл своей лавки, не примчался сюда, и Шмуле-Сендеру впервые от этой мысли было больно, куда больней, чем если бы его укусил волк.

Ко всем запахам примешивался запах крови. Видно, лошадь в темноте поранилась о дерево.

Где-то в чаще выла волчица, и ее призыв бередил душу.

Волк прислушался, напрягся, напружинился и бросился в серый проем между деревьями.

— Эфраим, — простонал Шмуле-Сендер, — Лошадь жива? Не ранена?

— Жива твоя лошадь, — ответил Эфраим. — Если бы серый сунулся, я бы ему киркой голову размозжил.

— В писании сказано: не убий! — напомнил Авнер.

— Это сказано про человека… — заступился за Эфраима Шмуле-Сендер, — а не про волка.

— Это сказано про всех, ибо нет крови, которую можно смыть, — сказал Эфраим, — Но иногда убивать приходится. — И после паузы добавил: — Этот волк будет мне сниться.

— Волк сниться? — опешил Шмуле-Сендер. — Волк, который мог растерзать нашу лошадь… нас?..

— Ты ничего не понимаешь, — огорченно промолвил Эфраим.

— А что тут понимать? — Шмуле-Сендер подошел к лошади, которая утянула телегу в просеку и с холки которой он собирал в ладонь кровь.

— Человек уподобляется зверю не тогда, когда, защищаясь, убивает, а когда, защитившись, забывает, что он — убийца. Так меня учил отец. Так я учил своих детей…

Шмуле-Сендер осмотрел в темноте телегу, колеса, грядки, сбрую, взял лошадь под уздцы — не погонять же ее, раненую, кнутом — и повел по просеке, что-то бормоча себе под нос.

Сразу же за лесом, отливая расплавленным оловом, текла степенная, кишащая рыбой река.

Рыбы выпрыгивали из воды, и плеск ее, как и волчий вой, звучал предвестьем — может, бездны, а может, рассвета.

На берегу Шмуле-Сендер распряг гнедую и вместе с ней забрел в воду.

Рана на холке была неглубокая, но все еще кровоточила.

Старик Эфраим и Авнер смотрели с берега, как Шмуле-Сендер промывает рану.

Он промывал ее долго, как бы священнодействуя.

— Простудишься, — сказал нищий. — Вылезай!

Но водовоз по-прежнему стоял по колени в майской еще студеной воде и гладил гнедую, набирал в пригоршни воду, плескал на рану и снова что-то бормотал себе под нос.

Казалось, он никогда не выйдет из воды. Казалось, так оба и застынут до рассвета, до конца жизни, и рыбы будут торкаться в их ноги, как в коряги.

Шмуле-Сендер снял с себя вдруг рубаху, разорвал ее и обвязал конскую рану.

Голый по пояс, он напоминал Эфраиму их молодость, когда они вместе купались в Немане; а лошадь смахивала на старуху — его бабушку Блюму.