Козленок за два гроша
Шрифт:
Шмуле-Сендер и Эфраим не отрывали от него взглядов, смотрели на него с испуганным восхищением, а он, казалось, не видел их; он ничего, кроме деревьев, не видел; время от времени он нагибался, поднимал с земли валежник, сломанную ветку, клал ее на голову или совал под мышку и бродил между елей и сосен.
— Он стал тем, кем хотел, — сказал Эфраим.
— Он хотел быть бакалейщиком.
— Не бакалейщиком, а ольхой… ясенем… кленом…
— Смотри, — сказал Шмуле-Сендер. — Его штаны!.. Вон там на суку его штаны…
Они говорили
Вид голого Авнера угнетал Шмуле-Сендера больше, чем рана гнедой. Рана что — затянется, зарубцуется, а вот оденется ли еще Авнер когда-нибудь?
— Авнер Розенталь, бакалейщик, повесился, а это — Авнер-ясень, — угрюмо промолвил Эфраим.
Шмуле-Сендера поражало его спокойствие. Ясень! Ясень! Да тут орать надобно, срамить, а не стоять сложа руки.
— Мы что, так его и оставим? — вырвалось у водовоза.
— А ты что предлагаешь? Вырубить?
— Давай свяжем! — предложил Шмуле-Сендер.
— Связать человека, когда он счастлив? — удивился Эфраим.
Шмуле-Сендер не понимал, о каком счастье говорит Эфраим. Разве безумие — счастье? Разве нагота — счастье?
Они переговаривались слишком громко, и Авнер, видно, услышал их. Он замер, потом выскользнул из-под навеса густой ели, метнулся к мохнатой сосне, но окрик Шмуле-Сендера настиг его, и он остановился.
— Авнер! — позвал его водовоз. — Это мы… Мы… Ты узнаешь меня? Я — Шмуле-Сендер!
Никакого ответа не последовало.
— А это — Эфраим… А это — моя лошадь…
Нищий не шевелился. Видно, прежняя жизнь его совершенно не интересовала.
Эфраим и Шмуле-Сендер приблизились к нему на расстояние протянутой руки, готовые схватить его за тощую шею, но Авнер и не думал убегать — стоял на месте, без шапки, с еловой веткой, прикрывавшей темя.
Теперь растерялся и Эфраим. Еще минуту назад ему казалось, что стоит снять с сука одежду Авнера, и он облачится в нее, покорно поплетется за ними, похихикивая и потешаясь над самим собой и над всем белым светом.
— Раздевайтесь, — вдруг сказал Авнер. — Здесь, в чаще, как в раю.
Шмуле-Сендер и Эфраим подавленно молчали. Они не знали, считать ли то, что Авнер заговорил, добрым знаком или дурным.
— Ты, Шмуле-Сендер, — будешь кленом, а ты, Эфраим, — дубом-исполином, — продолжал нищий. — Ну что вы на меня так смотрите? Если могу быть прокаженным, то почему не могу быть деревом? Шмуле-Сендер, скидывай с себя своего белого счастливого Берла!
Шмуле-Сендеру не хотелось, ну совсем не хотелось его скидывать. Белый Берл был самой теплой, самой надежной его одеждой — зимой и летом, осенью и весной.
— И ты, Эфраим, сними с себя негодника
— Нам надо ехать, — сказал Эфраим. — Поедем, Авнер!
— А что я там не видел? Двери, двери, двери!.. Гроши, гроши, гроши!..
— Ты же обещал помочь мне… обещал ради моего сына Гирша постучаться в любую дверь… даже к царю-государю, — напомнил Эфраим. — Одевайся… Когда сделаем все дела, когда вернемся обратно, тогда мы, Авнер, все разденемся… и станем друг с другом рядом и будем, нагие, шуметь, пока нас не выкорчуют.
Лошадь отыскала в сумерках прошлогоднюю траву, и в тишине раздалось хрумканье — неторопливое, первозданное. Гнедая, оставленная без присмотра, ступала по мшистым островкам, задевала своей крупной головой ветки, и ветки трещали, словно в печи, и от этого треска, от этого невидимого, бездымного огня в чаще становилось светлей и теплей.
Эфраим подошел к дереву, на суку которого висела убогая одежда Авнера, снял ее и протянул дряхлому, жалкому и смешному Адаму, нищему из нищих, горемыке из горемык.
— Не заставляй меня, Авнер, пускать в ход руки, — предупредил Эфраим.
— Эх, вы! — простонал Авнер. — Эх, вы! Не разделись… Не захотели быть счастливыми…
Шмуле-Сендер вдруг хватился лошади.
Гнедой поблизости не было. Может, и она вздумала стать деревом. Может, уже стала.
— Моя орлица… моя орлица, — звал ее Шмуле-Сендер. — Где ты, где ты? Только не называйте ее клячей… ибо господь бог создал ее из нашего бессилия, из наших упований, из наших надежд, как женщину из нашего ребра.
Лошадь, как бы услышав его слова, вынырнула из-под ели, побрела по мху, как по разостланной медвежьей шкуре, уткнулась в голого Авнера и принялась лизать его теплым и шершавым языком и одевать в свои поцелуи, как в одежду.
Когда ее запрягли в телегу, стоявшую среди озимых, губы у нее еще пенились, и пена ее была отравлена проказой отчаяния, которую гнедая слизала с дряхлого, почти обезумевшего Авнера.
Была суббота — день, когда по закону запрещается работать и двигаться.
Но больше ждать Эфраим не мог. Если везешь лекаря к больному, вспомнил он, если торопишься, чтобы кого-то спасти от смерти, то бог не засчитывает тебе греха, ибо какой же грех — спасение человека?
Эфраим спешил. Спешил спасти Гирша. Спешил спасти Эзру. Спешил спасти Церту.
— Это конвой можно обманывать, а не бога, — воспротивился Шмуле-Сендер.
— Сегодня бог — это я, — сказал Эфраим.
— Что ты говоришь? Что ты говоришь? — ужаснулся Шмуле-Сендер.
— Один раз каждый из нас должен… — пробормотал Эфраим.
— Что? Обмануть бога?
— Стать им… Чтобы почувствовать, как ему с нами тяжело, — сказал Эфраим. — Как мало у него времени…
— Для чего?
— Чтобы каждого из нас сделать счастливым.