Крах черных гномов
Шрифт:
Но сегодня он все-таки выпьет рюмку. Лишь одну и только для того, чтобы перестало наконец трясти. Хотя Рапке и был мерзавцем, но Фридрих никак не может забыть последнего его взгляда — большие, выпуклые глаза, полные смертельного ужаса, муки и ненависти…
Неприятно, жутко до сих пор, как вспомнишь, дрожат руки. Но у него не было иного выхода — под угрозу ставилась вся организация, и кому-то надо было рассчитаться с провокатором.
Ульман выпил шнапс и, опершись на стойку, принялся разглядывать зал.
В дальнем углу, составив два столика, пьянствовала компания эсэсовцев.
Агенту гестапо, очевидно, надоела болтовня Фогеля, и он тоже подошел к стойке, заказал шнапса. Нехотя курил, прислушиваясь, о чем говорят железнодорожники, которые только что вошли и рассказывали хозяину последние новости.
Гестаповец стоял рядом с Ульманом, и Фридрих имел возможность хорошо рассмотреть его. Сомнений не было — шпик. Замасленная и залатанная куртка так контрастировала со свежим, чисто выбритым лицом, что Ульман не смог сдержать улыбки.
Фридрих скрутил толстую папиросу и попросил у гестаповца прикурить. Тот подал ему коробок спичек. Так и есть. Свой бы попросту — дал прикурить от сигареты. Да и руки эти никогда не знали мозолей.
Фридрих глубоко затянулся, пустил дым под потолок. Положение действительно комичное. Он прикуривает у агента, а тот и не подозревает, что оказал услугу человеку, за поимку которого получил бы большую награду.
Только несколько рабочих на узле знают, кто такой на самом деле Фридрих Ульман. Этого до конца не знает даже его сын Горст, а Горст — член нелегального коммунистического союза молодежи Германии. Бедный парень. Фридрих видит, как тяжело приходится сыну: мало, совсем мало молодежи разделяет его взгляды, Что поделаешь, с самых пеленок в юные головы вбиваются всяческие глупости…
Незаметно для самого себя Ульман вздохнул: больше всего волновало то, что у некоторых потомственных пролетариев, его товарищей и друзей, росли дети, одурманенные нацистской пропагандой. А что можно сделать, когда приходится рассчитывать каждый шаг, а у фашистов — гитлерюгенд, в школе учителя вдалбливают юношам и девушкам, что только Гитлер возродит рейх, что они обязаны быть солдатами этого рейха, мужественными и преданными, что пожертвовать жизнью для фюрера — самое большое счастье. В школах поют «Вперед, легионеры!», в кинотеатрах идут военные боевики, молодежь марширует в колоннах, вооружена ножами и кинжалами.
Каких неимоверных усилий стоило Ульману уберечь сына от всего этого безумства! Он вынужден был посылать его в школу, ведь должен же он в конце концов где-то изучать алгебру и физику, но каждый вечер беседовал с Горстом, рассказывал про Ленина и Тельмана, про настоящих коммунистов — своих друзей.
Местные наци косо смотрели на старого Фридриха, его вызывал даже ортсгруппенляйтер [2] и допытывался, почему Горст не член гитлерюгенда. Чтобы
2
Руководитель местной нацистской организации (нем.).
Ульман и до сих пор не знает, как это все удавалось ему долгие годы. И сын вырос, несмотря ни на что, хорошим, да и он, старик, остался вне подозрений. Может, потому, что никогда не противоречил начальству, усердно выполнял все распоряжения и всегда старался казаться простым, забитым рабочим, обыкновенным сцепщиком вагонов, который не интересуется ничем, кроме своей заработной платы, пайка, огорода возле домика, а вечерами любит посидеть в компании за кружкой пива. Вот так, как сейчас.
Распахнулись двери, и в пивную, качаясь, ввалился тот самый пьяный эсэсовец, который подпирал фонарь перед входом в бар.
— Го-го-го!.. — закричали из-за сдвинутых столиков. — Герберт вернулся. Давай сюда, старина! Иди к нам!
Эсэсовец сделал несколько неуверенных шагов к товарищам, как вдруг его внимание привлекли два солдата за столиком у стены.
— Тыловая сволочь! — погрозил солдатам кулаком. Остановился, покачался несколько секунд. Ульман был уверен, что эсэсовец упадет, но он каким-то чудом сохранил равновесие. — Т-тыловая сволочь, — повторил и тут же ударил себя в грудь, выкрикивая: — А я иду на фронт!
Один из солдат скосил на эсэсовца глаза, другой продолжал сидеть, положив голову на руки и покачиваясь.
— Хайль Гитлер! — эсэсовец вскинул руку и придвинулся к самому столику. — Вы слышали, я иду на фронт! Воевать с русскими!
В баре воцарилась тишина — запахло дебошем, все притихли выжидая.
Солдат, который покачивался, поднял голову. Ульман увидел широко сидящие глаза, ровный нос и пухлые детские губы.
— Неужели? — лицо юноши скривилось в иронической улыбке. — И на какой фронт собирается доблестный ротенфюрер?
— Мы будем бить большевиков! — заревел эсэсовец. — Мы будем бить их всюду, где только встретим!
— У ротенфюрера уже есть опыт? На каком участке фронта вы воевали? Под Москвой, Сталинградом или, может, под Варшавой?
Эсэсовец засучил рукав, помахал здоровенным кулаком:
— Вот мой опыт! Клянусь честью, эта рука не знала усталости!
— А-а… — протянул солдат, — мы воевали, так сказать… Но теперь вам придется иметь дело с другим противником. Думаю, что он тоже будет вооружен…
— Мне наплевать на то, что ты думаешь! — Ротенфюрер стукнул кулаком по столу так, что подскочили кружки. — Наша часть стояла в Италии, и мы уже встречались с врагом…
— Прекрасные места! — издевательски усмехнулся юноша. — Средиземное море, пляжи, красивые девушки и для развлечения иногда небольшая перестрелка. Говорят, схватки с врагом там прописываются врачами для общего возбуждения организма!
— Щенок!.. — задохнулся эсэсовец, поднося кулак к самому носу солдата. — Посмей только раз еще гавкнуть, и ты познакомишься вот с этим!