Крамола. Книга 1
Шрифт:
— Нет, — сказал Андрей, уже заранее высматривая себе кусок побольше, хотя еще и прежний не доел. Сдержал себя, отвел глаза в окно…
— Слушай, а за что тебя усадили-то? — вызывая на откровенность, спросил Бутенин. — Слух был разный…
— За самоуправство.
— Чего ты так управил? Даже с заслугами перед революцией не посчитались…
— Да уж управился…
— Говорят, будто ты своего ротного в распыл? — Тарас насторожился. — Будто собственноручно…
— Неправда. Ротного я не расстреливал, — отчеканил Андрей и вскинул глаза на Бутенина.
Тот
— Говорят, ты еще кого-то там…
— Говорят, в Москве кур доят! — отрезал Андрей. — Еще вопросы у конвоя?
Бутенин покраснел и совсем стушевался.
— Я понимаю, Андрей Николаич… Тяжко. Ребята мои спросят, как я с самим Березиным разговаривал, а мне и сказать будет нечего. Слухов-то всяких полно. Одни толмачат — герой, другие — наоборот…
— Что — наоборот?
— Ну-у… — замялся Бутенин. — У меня и язык не поворачивается…
— Прямо скажи.
— Зверь, говорят…
Андрей смотрел на круг колбасы в тарелке и улавливал ее чесночный запах. Во рту копилась слюна…
— Что еще говорят?
— Вообще-то мало, — признался Бутенин. — Боятся говорить… Раз токо и слышал, и то шепотком… Раньше-то на каждом углу кричали про тебя, храброго краскома. А теперь будто тебя убили. Верней, будто и не было вовсе., .
— А что, похож я на зверя? — спросил Андрей. Бутенин повел огромными плечами, сказал не сразу:
— Когда ты задумаешься — похож. Глаза стекленеют… Жутковато. А так-то — что?.. Человек.
Андрей представил себе, как Бутенин, вернувшись в свой полк, станет рассказывать друзьям новости, так сказать, из первых уст. И вокруг него будут колготиться, просить — еще расскажи, еще! Он будет доволен, что один — один! — знает всю правду.
Андрей усмехнулся и промолчал. Бутенин же не мог успокоиться.
— Мне тоже доводилось, — вдруг признался он, глядя на свои руки. — Одного сам стрелил, пленного. Куда девать было? Сами чуть не пропали, не отпускать же… А матерый был офицерище, злой. Да еще раненый, правда, не сильно. Я наган наставил… А он не боится, хотя ведь знает, что шлепну! Понимаешь? Хоть бы чуть струсил. Гордый был. И спокойный какой-то… Только плюнул. — Бутенин незаметным движением утер щеку. — С той поры и зарекся. Кого в расход надо — вон комендантский взвод, ихняя забота… А что, Андрей Николаич, они потом не мучают?
— Кто?
— Да эти… Мертвые…
— Меня не мучают. Мертвые живых не мучают. Обычно все наоборот.
— Хладнокровный ты человек, — будто бы позавидовал Бутенин и вздохнул. — А кто со стороны бы послушал? Ведь как забойщики со скотобойни. Разговор-то меж нами какой? Какой разговор-то?!
Андрей отставил стакан и решительно подошел к двери купе.
— Хочешь совет? Если ты человек военный — выбрось все из головы. Забойщики — это непрофессиональный сброд, банда. А солдат всегда выполняет свой долг. И получает за это награды… Не мы придумали!
Он приоткрыл дверь и обернулся к Бутенину, напряженно стоящему за спиной.
— Знаешь, какая
— Какая? Ты — арестованный, я — конвойный…
Андрей поморщился, однако сказал терпеливо:
— Ты еще будешь убивать, а я — нет. Нет! Понял? Никогда! — Он взял его за ремень портупеи, подтянул к себе. — А знаешь, чему я радуюсь? В чем покой нахожу? Теперь — только меня можно убить. А я уже никого! И это хорошо, что меня расстреляют. В этом есть момент искупления. Понимаешь?
— Нет! — прошептал Бутенин и потряс головой. — Не понимаю…
Солнечные пятна метались по стенам, словно отблески далекого пожара, искрилась влажная земля, космы паровозного дыма закручивались в спираль и ввинчивались в небо.
— А я вот свою разницу между нами вижу, — вдруг сказал Бутенин. — Разница в том, Андрей Николаич, что я из простых людей, а ты — барин.
— Ну-ка, ну-ка, — оживился Березин. — И тут классовость?
— А как же! — обрадовался Бутенин. — Когда я понял всю классовую разность — сразу стало ясно что почем, до самых до корней. Умнющий был человек Карл Маркс. Как озарение было — вон от чего все происходит!
— Так от чего? — поторопил Андрей.
— Я из трудовых людей, — немного помолчав, заговорил Бутенин. — Меня к труду приучали, так сказать, на мирное дело настраивали. А из бар все больше офицеры, военные. У них в домах глянешь — сабли, ружья, пистолеты. Даже шпаги и мечи попадаются. С детства ребенка воевать учат, на лошади ездить, рубить, стрелять…
Андрей усмехнулся, но сказал сухо и отрывисто:
— Убивать было противно любому человеку. И ты не старайся, Бутенин, привязать сюда классовые отношения. И Карл Маркс не привяжет.
Бутенин упрямо покусал губу.
— Не-ет, все равно… Классовая разность! Я ведь тебя не осуждаю, Андрей Николаич, и обидеть не хочу… Но все зависит от того, в чьих руках средства производства и какого они вида! Соха или ружье!
— А как же защищать отечество? — в упор спросил Андрей. — И ты запомни, Бутенин! Нас учили защищать Россию, а не убивать друг друга! А вот Маркс учит другому! Пойди, говорит он, и отыми богатство! Оно — твое, и ты — гегемон!
— Маркса не трожь, — тихо и сердито проговорил Бутенин, и лицо его, мгновение назад живое и осмысленное, стало непроницаемым, тяжелым. — Разве вы его защищали, отечество-то? Солдат! Крестьянин! А вы командовали. И потом, надо ли было его защищать, такое отечество?
— Какое-такое? — осторожно спросил Андрей, ощущая прилив гнева. Закололо в кончиках пальцев, трогающих шрам.
— А бесправное и эксплуататорское! Да гори оно синим пламенем! Вот революция — другое дело. Революция наша, рабоче-крестьянская, значит, народная. Между прочим, я доброволец, и за революцию мне жизни не жалко,
— Что ж, значит, до революции у нас отечества не было? И России не было? — Андрей смотрел в окно, чтобы не показывать Бутенину своих глаз: вдруг отчего-то накопились слезы. — Откуда же тогда все это взялось?