Крамола. Книга 2

Алексеев Сергей Трофимович

Весной тридцать восьмого стрелок-собачник принес щенка и матери Мелитине. Она не поверила, подкараулила начальника лагеря у ворот, спросила:

— Что же, батюшка, отпускаешь меня?

— Отпускаю, матушка, — сказал начальник. — Срок твой вышел. Через месяцок готовься. А за чулки тебе спасибо.

— Носи с Богом, — сказала мать Мелитина и взмолилась: — Батюшка начальник! Помоги и мне раны мои полечить. Поищи сыночка, пошли запрос. Он в лагерях, да вот не знаю, в каких. А зовут Александр Николаевич Березин.

— По какой сидит-то? — Начальник стал записывать. — За что?

— А за что все сидят, батюшка…

— Постараюсь, — пообещал он. — Если жив. — найду.

Потянулись

дни ожидания как один бесконечный день. Мать Мелитина ночей не спала, молитвами спасалась да щенком. Щенок весь в мать удался, ничего от отцовской овчарочьей породы не взял. Да больно уж печальный был, не по-щенячьи серьезный. Через месяц вырос он с добрую лайку, и пайки хлеба одному ему не хватало. В то время матери Мелитине и кусок в горло не лез. И вот как-то утром зашел в женский барак надзиратель, кликнул по фамилии несколько человек, в том числе и мать Мелитину, велел собрать вещи, выдал проездные и к воротам повел. Открыл замок, выпихнул лагерниц и ворота захлопнул. Побежали женщины, словно от пожара, заревели, заголосили от радости. Мать же Мелитина осталась у ворот, кричит надзирателю через проволоку:

— Как же с сыночком-то моим? Начальник отыскать сулил!

— У него и спрашивай, — огрызнулся надзиратель.

До вечера мать Мелитина просидела у ворот, поджидая начальника лагеря. Вот уж заключенных с работ провели, а его все нет. Подозвала она стрелка, спросила.

— Не будет начальника, — сказал стрелок. — Ноги у него отнялись сегодня утром. В больничку отвезли.

Села мать Мелитина под столбик с колючей проволокой, да так и прокоротала ночь в обнимку со щенком. Неужто через собаку он человеком сделался? Коли здоровые ноги отнялись, едва мать Мелитина из лагеря вышла, знамо, наказание ему от Господа. Нелюдей-то Он не наказывает. Эвон стрелки на вышках на человеческие жизни зарятся, им хоть бы что, здоровей не сыщешь. Неужто собака след указала, где душа его, зарытая в землю, лежала?

Утром мать Мелитина поспрашивала у надзирателей, у начальника канцелярии, не знает ли кто, делался запрос на сына ее, Александра, или не делался. Однако никто об этом не знал и бумаги такой не писал. Не обманул ли начальник лагеря? Не посулил ли только для отвода глаз? Не исполнил зарока — вот и лишился ног…

Но Бог ему судья! Помолилась мать Мелитина на все четыре стороны, кликнула щенка и пошла от села к селу, от города к городу, от лагеря к лагерю — путем, по тому времени торным, знаемым, многими людьми пройденным.

Она была уверена, что найдет сына. Ей встречалось так много чужих людей, которые жалели странствующую монахиню и тайком, чтобы никто не слышал, убеждали:

— Не ходи, матушка, не ищи. Где же ты найдешь, коли весь народ перепутали и до сих пор гонят его с места на место, мешают, будто орехи на сковородке? Отступись, жив останется, так сам придет. Ты, матушка, ступай домой и жди…

Мать Мелитина противилась:

— Нынче каждый человек на счету. Во всех лагерях карточки пишут, все на виду живут. Да нынче человеку и невозможно потеряться.

— Ведь саму арестуют, — жалели встречные. — Теперь запрещено странствовать, статья есть.

— У меня бумажка есть! — радостно отвечала она и показывала бумагу. — Вот же, все написано: лагеря я прошла…

— А не боязно тебе, матушка? — страшились люди. — А ну как опять заберут? И собачка у тебя эвон какая подозрительная… Не дай Бог залает, на кого лаять нельзя. Боязно…

— Не лает у меня собачка, — признавалась мать Мелитина. — Безголосая она, немая. Мы ведь с ней совсем безвредные, как трава при дороге.

Передвигались они больше всего на поездах. Проводники пускали в вагон на один прогон между станциями —

дальше мать Мелитина и не просилась.

Добравшись до очередного лагеря, мать Мелитина садилась у ворот и поджидала какого-нибудь начальника. Сенбернар же тем временем прятался, поскольку больно уж на него зарилось лагерное начальство, отнять хотели. Если не удавалось сразу узнать, нет ли здесь сына, мать Мелитина ходила вокруг и окликала:

— Саша! Андрюша!.. Саша! Андрюша!

Заключенные бежали к проволоке, отзывались:

— Мама! Маменька!

И все до одного были чужими, но так похожими на сыновей, что замирала душа и останавливалось сердце. Стрелки отгоняли ее то словом, то выстрелом, однако тронуть не смели, и случалось, сами отзывались, словно потерявшиеся ягнята:

— Мам-моч-ка…

Иногда ее впускали в лагерную канцелярию, усаживали на вытертые черные скамейки и заставляли ждать. Она терпеливо ждала, молилась про себя, чтобы потом выслушать короткий приговор:

— Александр и Андрей Березины за лагерем не значатся.

Не значились они ни в уфимских, ни в уральских лагерях. Мать Мелитина не отчаивалась, напротив, становилась тверже и лишь благодарила Бога. За Уралом лагерей пошло гуще, и когда идешь от одних ворот к другим, то чудится, будто всю Сибирь опутали колючей проволокой. Тут ни один человек не потеряется, все в кучи собраны, на всех карточки есть, и мимо сына уж никак не пройдешь. Вольного народа совсем мало увидишь. Пассажирские поезда полупустые ходили, и если пускались в дорогу по такой непогоде, то больше люди военные, командировочные, казенные. Остальные по своим домам сидели и жили тихо, а когда случалось подниматься на крыло — праздник какой или свадьба, то летали, словно летучие мыши в вечерних сумерках. Бывало, трудно отличить, где вольные, а где заключенные: на работу по гудкам ходят. Первый гудок — вставать пора, второй — из дома выходить, третий гудок — последний. Не успел через проходную на завод или в шахту — наказание тебе. Один раз еще простят, другой раз штраф дадут, потом суши сухари и на работу ходи под конвоем, коли нет в тебе самостоятельности. Люди уже не противились такому порядку, и, слышала мать Мелитина, многие хвалили его. Как же иначе-то коммунизм построить и капиталистам нос утереть без дисциплины? Когда, мол, построят его, тогда легче и веселее жить станет. А за светлое будущее и потерпеть можно. Однажды мать Мелитина попыталась вставить свое слово, дескать, если по-скотски жить всю жизнь, то потом любое облегчение светлым будущим покажется. Человек вот выйдет из лагеря, так ему и нынешняя жизнь раем чудится. Но светлая ли она?.. Говорила — и чувствовала, как зреет в людях возмущение и ненависть к ней, того и гляди, крикнет кто-нибудь — враг народа! И запрут опять в лагерь. Ей же сына искать надо, о духе и вере его молиться. Отступилась мать Мелитина. Что толку в слове ее, коль люди, глядя на солнце, вконец ослепли и не видят, куда ступают и что топчут их ноги? Наверное, так писано в Книге судеб народов — побыть незрячими, чтобы потом настоящий свет увидеть. Не познав темноты, познаешь ли Свет? На все воля Божья и промыслы Его.

Сказано было — за сына молиться.

К зиме тридцать восьмого приехала мать Мелитина в город Омск. Побродила по вокзалу с собакой, приглядела колонну заключенных, что вывели из вагонов, и пошла следом за ней, держась на расстоянии. Сенбернар жался к ногам, скулил: боялся, однако шел, словно и его под конвоем гнали. Прошли они так до окраины города — уж степь завиднелась впереди, но сенбернар вдруг схватил мать Мелитину за подол и потянул назад.

— Да что же ты, батюшка? — спросила она. — Куда зовешь? Нам за мучениками идти надобно, они лагерь укажут.