Крамола. Книга 2
Шрифт:
Они остановились возле знакомого особняка. Шиловский на правах хозяина открывал калитку и двери перед гостем, сам взял фуражку из рук Андрея и повесил на вешалку, затем повел к себе в кабинет. Юлия сразу же отправилась на кухню, перед этим успев незаметно коснуться руки Андрея своей рукой.
— Мое семейство сейчас в загородном доме, — объяснил Шиловский. — А я здесь бываю редко, так что сам как гость. Очень много дел, батенька. Иной раз кажется, скакать по степи и махать шашечкой легче… Заезжаю только животных кормить, и то не каждый день…
Он на секунду задумался, и Андрею показалось, что Шиловский сейчас вспомнил свои часы и повешенного за них бойца по фамилии Крайнов. Может, потому, что
— Революция, Андрей Николаевич, это не то, что вы думаете, — будто продолжая разговор, начатый в автомобиле, сказал Шиловский. — Это не толпы вооруженного народа на улицах. И даже не взятие Бастилии или, допустим, Зимнего дворца. Это все — точки отсчета в революции, ее временные символы. Они безусловно важны для какого-то одного народа, но никак не имеют мирового, общечеловеческого значения. В России — Октябрь, в Англии, к примеру, будет январь, в Америке вообще август. А что они для скандинава или перса? Будет ли для них святость в этих символах? Да нет, не будет. Название месяцев — и все. Ну, интеллигенция еще будет знать — народы нет. А мировая революция нуждается и в мировых символах, и в идеях мирового масштаба. Революция — это высшее искусство, Андрей Николаевич. Оно родственно военному искусству, но с одним условием: если убрать из него значение и деятельность генералов. Представляете?
Андрей мотнул головой: представить себе военное искусство без генералов было невозможно.
— Ничего, абстрактное мышление — форма приобретенного мышления, — успокоил Шиловский. — Бог даст, и вы приобретете… Дело в том, что сознание народных масс никогда не было и не может быть революционным. Оно может быть озабоченным, возмущенным. Наконец — бунтарским! Сознанием отдельных людей руководят страх, злоба, месть. А то и вовсе личная бесшабашность и ухарство. Особенно здесь, в России, у русского населения. Дело настоящего революционера не будить в массах революционность, как сейчас это делают иные политики, и ни в коем случае не приобщать народы к высшей идее — ради их же пользы и спокойствия. Иначе мы поимеем вселенский хаос, а не мировую революцию. Дело мыслящего борца — разумно использовать те качества масс, которые рождены внутренними потребностями и имеются налицо. Поверьте, батенька! Если вы пойдете на базар и станете просить птичьего молока, вам не дадут. Над вами посмеются и в лучшем случае предложат коровьего или козьего. Птиц не доят, это вам известно. Птицы созданы, чтобы летать. А доят коров.
— Значит, в России вы сделали революцию, чтобы заключить мир и дать народу хлеб? — спросил Андрей. — Дать ему то, что он просил именно в этот момент?
— Все гораздо сложнее, Андрей Николаевич, — вздохнул Шиловский. — Да, мы заключили мир, но вскоре поимели войну. Мы обещали хлеб, но не дали его. Как видите, нет пока и свободы, и равенства, и братства. На дворе военный коммунизм.
— Но когда же все это будет? В светлом будущем? — Андрей вспомнил речи комиссара Шиловского перед полком, там, в степи под Уфой.
— Дорогой вы мой, — Шиловский дотронулся кончиками пальцев до его плеча. — Поймите же вы наконец… Революции в России еще не было. А то, что видите вокруг, — это переворот. Не зря в народе так говорят. Переворот.
— Тогда я ничего не понимаю, — Андрей облокотился на свои колени, сгорбился. — Ничего не понимаю… И чем дальше живу, тем больше теряюсь.
— Это только революционным матросам в Питере сразу все было понятно, — тихо рассмеялся Шиловский. — И замечательно, что вы в этом признаетесь. Я уже устал от тупых и самодовольных идиотов, которые уверовали, будто они революционеры и политики. Им и невдомек, что революция — это искусство…
— Не понимаю! —
Шиловский отпил чаю, аккуратно поставил стакан и терпеливо выждал паузу. Спокойствие его было поразительным; оно говорило о великой убежденности этого человека. За все время Андрей заметил у Шиловского всего лишь два состояния: деловитую строгость и несколько наигранную веселость. И еще Андрей убедился, что тот не мог откровенно смеяться, впрочем, наверное, и горевать от души тоже не мог.
— Зачем? — раздумчиво переспросил Шиловский. — Мы утром уже говорили об этом. Нам нужны такие люди, как вы.
— Простите, вероятно, я тоже идиот! — не сдержался Андрей. — Но зачем? Зачем?!
— Кто же станет делать революцию в России? — вопросом ответил Шиловский. — Нас, профессионалов, не так уж много, если считать в мировом масштабе. А вы — истинный россиянин, знаете свой народ и сами из народа, образованный человек. Умеете мыслить в национальных традициях, способны анализировать. К тому же — организаторский талант… Ну, и те качества, о которых беседовали утром. На вашей родине очень много работы, черной работы. Неужто всю ее вы взвалите на нас? Нет, батенька, засучайте-ка рукава! Россия пока что не одна в мире. Нас ждут пролетарии десятков других государств. Но ждут не с голыми руками. Вот почему выбор пал на Россию. Только русский народ способен бескорыстно помочь пролетариям всех стран в освободительной борьбе. Только эта нация может составить костяк легионов, которые пойдут и за три моря. Поэтому я люблю ваш народ, люблю в нем дух Разина и Пугачева. Но прежде в самой России должна быть революция. И тогда народ наконец получит мир и хлеб, свободу и равноправие.
— Пока что мне в это верится с трудом, — признался Андрей. — Я уже много раз слышал, как революционеры и политики обещали чудо.
— В чудо верят лишь религиозные фанатики и дураки, — засмеялся Шиловский, — если не считать некоторых наших политиков-утопистов. Настоящие чудеса способен творить лишь коллективный разум, воплощенный в идею.
— И «эшелон смерти», — вставил Андрей, отчего Шиловский насторожился:
— Что вы имеете в виду?
— Жизнь в «эшелоне смерти».
— Любопытно! — оживился Шиловский, наверное, уже утомленный своим монологом. — Объясните, пожалуйста.
— Право, я не умею абстрактно мыслить… — Андрей слегка замешкался. — Но жизнь народов на земле мне почему-то представляется «эшелоном смерти». Идет себе поезд с запада на восток, потом с востока на запад… Вагоны прицеплены друг к другу, впереди паровоз… И в каждом вагоне — люди, люди, люди. Но никто из них не знает: куда идет эшелон, зачем? А главное — почему? Кто стронул его с места? Кто придал ему движение? Кто подбрасывает уголь в топку? Однако всем известно, что это — «эшелон смерти»!
— Да, картина мрачноватая, — задумчиво подытожил Шиловский. — Но есть в ней мысль, есть… Честное слово, интересно! Продолжайте, Андрей Николаевич!
— А все, — развел руками Березин. — Такая вот модель.
Шиловский неторопливо встал с кресла и, заложив руки за спину, прошел вдоль книжных шкафов, на мгновение задержался, разглядывая какой-то переплет.
— Знаете, я, пожалуй, пошлю с вами некоторые книги, — вдруг заявил он. — У вас будет время читать. Вам нужно читать!.. И еще вам нужно бы отдохнуть, — совсем по-отечески добавил Шиловский. — Мрачность и сумятица в ваших мыслях от усталости, да. Я знаю, вы смертельно устали от потери близких, от войны и крови. А этот проклятый «эшелон» становится маниакальной идеей даже у меня!.. Ничего, Андрей Николаевич, держитесь. Завтра вы сядете на прямой поезд до Красноярска и через три недели будете среди своих земляков. Там и отдохнете…