Крамола. Книга 2
Шрифт:
Митю Мамухина обычно трудно было добудиться, а тут он как-то сразу очнулся и, свесив голову с полатей, долго смотрел на вошедшего. И вдруг признал:
— Барин! Михаил Иванович! Вот так гостенек пожаловал!
— Не радуйся, тятя, — осадила его Альбина, по-прежнему глядя в угол, где на гвоздике висела куделька. — Не радуйся, а плачь и проси пощады.
В этот момент с печи слетел Ленька, замахал полами тулупа и унесся в двери. И скоро крик его разорвал зимнюю дрему:
— Плачьте, люди! Просите пощады! Молитесь!..
Потом говорили, что людям в тот миг послышалось, будто в небесах, туманных и
— В доме моего отца брал что-нибудь? — спросил полковник Березин.
— Да самую малость! — покаялся Митя Мамухин. — Мне ничего и не досталось, всё расхватали…
— Как же ты на грабеж-то решился? — вздохнул полковник.
— Дак этот наустил, ссыльный!
— У тебя же своя голова на плечах.
— А я — как все, — нашелся Митя. — Народ кинулся, и я туда… И то проспал, одни тяжелые предметы остались.
— Сегодня все отнеси назад, — велел Березин. — Потом нарубишь розог и жди своей очереди.
Полковник ушел, а Митя запряг лошадь, оторвал наличники, погрузил льва и поехал на холм. Тем временем Березин обошел все дворы, и народ потянулся на пепелище. Заскрипели на морозе сани, груженные скарбом, заохали, застонали бабенки, таща на плечах и саночках тряпье, зеркала да тяжелое медное литье. Только вот уже ни лошадей, ни скота у березинских не осталось: коров да молодняк прирезали на мясо, кони либо пали, либо взяты были по мобилизации. Как пришло, так и ушло…
Несли добро, сваливали возле заснеженной печи, а сами скорей за ворота. Всем было приказано розги рубить. Полковник Березин вытащил из кучи потертые уже барские стулья с бархатной обшивкой, поставил в рядок, чтобы человеку лечь, а сам с помощью солдат взгромоздил кресло на русскую печь, забрался туда и сел, завернувшись в доху. Солдаты облили керосином имущество и подожгли. Потом началась экзекуция.
Огонь разгорелся так, что рядом стоять было боязно, волосы трещали. Березин приказал мужикам раздеться до исподнего и стоять пока возле костра, дожидаясь очереди. Мужики, смущенные и послушные барину, входили в ворота, винились, раздевались и, подрагивая от холода, жались к огню. Полковник не куражился над ними, не издевался и не насмехался, когда очередной укладывался на барские стулья. Он будто из нужды совершал экзекуцию: коли положено виноватых пороть, так куда денешься. Говорили, что иные даже слезы на глазах барина видели. И будто он даже сказал однажды:
— Сгубили народ православный. Тысячу лет жила душа — и в один год пропала. Сгубили.
Экзекуцию совершали солдаты. Они грели розги над огнем, чтобы распаривались и не ломались мороженные, и пороли. Мужики кряхтели, терпели, а потом, одеваясь и глядя в землю, просили:
— Уж прости нас, Михаил Иванович, спасибо, что ума вставил.
Митя же Мамухин прикорнул у себя в санях и оказался последним. Когда дошел черед, солдаты уже притомились, да и имущество в костре догорало. Похлестали его кое-как, и полковник рукой махнул: дескать, хватит ему. Экзекуторы потолкали Митю — не встает.
— Вы что же, подлецы, насмерть его забили? — рассердился барин Михаил Иванович
— Да вроде дышит ваше высокоблагородие, — растерялись палачи.
Прислушалась а он спит, да еще похрапывает в обе норки. Солдаты засмеялись, растолкали его, встряхнули,
— Смерть эсплататарам! Долой власть помещиков и капиталистов!
Народ, уже выпоротый, одетый и повеселевший, и слово не мог сказать от неожиданности. Полковник Березин велел вновь уложить Мамухина и всыпать уже как следует. Минут двадцать солдаты махали розгами — даже вспотели. Митя же Мамухин, встав, снова плюнул на печь:
— Не долго вам на тронах восседать! Грядет ваш смертный час!
Березинские сгрудились вокруг места экзекуции и застыли в изумлении: обликом-то вроде Митя, а по глазам и xapaктеру совсем другой человек.
— Дак он, мужики, рехнулся! — догадался кто-то. — Вся ихняя семейка полудурки А он вот чистый дурак сделался…
Митю в третий раз уложили. И теперь солдаты пороли так, что в одних гимнастерках на морозе остались. Бабы его уж жалеть стали:
— Батюшко Михаил Иванович! Да уж отпусти его, не забивай. Эвон не в себе он! Дак чего ненормального-то учить? Ужо пожалей!
Отпустили Мамухина из-под розог, но он вскочил на стул — босой, в исподнем, и к народу обратился:
— Что же вы терпите узурпаторов, люди?! Мы — не рабы! Доколе еще ходить будете в ярме и кланяться врагу трудового крестьянства? Или мало пролили крови и пота за царскую власть?
И дальше понес в таком же духе. Березинские только рты разинули и совсем окостенели на морозе. Полковник же спустился на землю и сел на стул радом с митингующим Митей Мамухиным. Некоторые потом говорили, будто он плакал и от слез вся борода обмерзла. Когда речь Митина иссякла, а народ даже не шелохнулся и голоса не подал, Мамухич разгневался, столкнул барина со стула и сам тут лег.
— До смерти порите! — крикнул он солдатам. — Лучше смерть, чем с таким народом жить!
Березинские, видя такое, испугались, попятились со двора, кинулись прочь — только пятки засверкали. Солдаты, накинув шинельки на плечи, поглядывали на полковника — что прикажет? Да и розги кончились, одни охвостья под ногами.
— Бейте! — орал им Митя — Порите насмерть, холопы! Да здравствует свобода!
Один солдат рубаху на Мите отвернул — может, рогожку подложил, бывало и такое, — нет, голая спина, синяя вся и yже пухнет, как подушка. Полковник Березин присел перед Митей на корточки, в лицо заглянул, но тот отвернулся.
— Ты же всегда тихий был, незаметный, — сказал полковник. — Я тебя хорошо помню.
— Был да сплыл! — резанул Митя Мамухин. — Убивай скорей! А то я теперь делов натворю!
— Нет, живи…
Полковник встал и велел солдатам одеть Мамухина. Солдаты насильно запихали его в штаны и пимы, натянули драный полушубок и кушаком подвязали.
— Эх-х, разбудил ты меня, — только и сказал Митя. — И еще пожалеешь, что не запорол.
И ушел со двора какой-то непривычно валкой, медвежьей походкой. Один из солдат незаметно для полковника вскинул винтовку, но затвор замерз, и ударник «пошел пешком» — выстрела не получилось. Солдат хотел перезарядить, дернул затвор, да выбрасыватель не сработал, другой патрон уткнулся. Полковник заметил это и молча ударил солдата в лицо. Тот упал в снег, заворочался, закорячился, поднимаясь, но так и не встал, отчего-то заплакал.