Крамола. Книга 2
Шрифт:
Дорога в гору была тяжелой, к тому же боязно было расплескать эту чудесную воду. Приходилось часто останавливаться, чтобы перевести дух и взять ношу в другую руку. Заметив на горе низкорослую березку, мать Мелитина оставила бадью на тропе и пошла по убродному снегу наломать веток для веничков. Она взобралась на гору, и перед нею разверзлась земля.
Черная, изъязвленная трещина разрывала белизну снегов, и в ней, словно муравьи в разоренном муравейнике, кишели люди. Невозможно было различить отдельного человека в этой бездне. Все шевелилось, перетекало вместе с землей
И над этой плотью, будто архангелы, парили обряженные в тулупы часовые на высоких открытых вышках. Но стоило отступить назад несколько шагов, как страшное видение скрылось, и лишь глухой гул, подобный далекой грозе, тревожил безмолвие горнего света.
Мать Мелитина вернулась на тропу и увидела, как бородатый, в куржаке, мужик, взяв бадью, поит из нее коня, запряженного в грабарку. Пойманный с поличным, он не смутился, споил воду и пробурчал:
— Еще принесешь… А у меня вон конь ложится.
Пришлось снова спускаться к Повенчанке, зачерпывать и святить воду. Возвратившись в барак, мать Мелитина освятила углы, окна и дверь, затем стала брызгать водой на спящих женщин.
— Вставайте, сестры, — приговаривала она. — Не спите на закате, вставайте.
Барак оживал медленно, женщины поднимались, продирая опухшие глаза, просили пить, и мать Мелитина поила, умывала лицо тем, кто бредил спросонья и кто не мог поднять головы. И так, двигаясь между нар, она разбудила всех.
И тут все увидели, что у порога, опершись на клюку, стоит низкорослый, растопыренный человек, похожий на воробья.
— Драгоценнейшие барышни! — картаво прочирикал человек, дождавшись паузы. — Многоуважаемые дамы! Теперь, когда вы успокоились, разрешите представиться: Самуил Давыдович Квасницкий. Ваш покорный слуга и воспитатель!
Подергивая ногами, он прискакал к печке, открыл дверцу, заглянул, пошуровал клюкой.
— Пока вы спали — а спали вы, прошу заметить, целые сутки, — у вас было тепло. И что вы думаете по этому поводу?
Женщины, похоже, ни о чем не думали. Они рассматривали юркого человечка с таким же интересом и любопытством, как если бы в барак и впрямь залетел воробей.
— А думаете вы о том, что печь в вашем бараке топил старый Квасницкий. Кто еще позаботится о прелестных созданиях, называемых женщинами? Кто еще знает, как плохо спать после этапа в холодном бараке? А Квасницкий все знает и все понимает. Он прошел тюрьмы Син-Синга и Полтавы, Роттердама и Одессы. Вы еще не раз станете благодарить судьбу, что она послала вам воспитателем не матерого бандита-громилу, а интеллигентного вора-международника, владеющего языками и мировой культурой.
Мать Мелитина хотела окропить его водой и прочитать молитву, однако в бадье не осталось ни капли…
Видно, Богом заповедано было не трогать карельскую землю, не шевелить ее чрева, но, нарушив завет, человек пожинал лишь слезы и отчаяние, . Чудилось, не земля это, а крепостная стена, сложенная из дикого камня на глиняном растворе. Били ее кайлами, ворочали ломами и вагами, грели огнем и горючей слезой; она лишь твердела, не расступаясь ни перед
— За что же муки такие, матушка? — спрашивали ее женщины. — Чем же мы Бога прогневили? В чем же согрешили эдак-то?!
— Да вы же страстотерпицы, — уговаривала мать Мелитина. — Вам ли спрашивать, голубушки? Измучают тело ваше, а дух лишь укрепится. И рученьки эти освятятся, и лица святыми ликами станут.
— Дома наши разорили, детей отняли, мужей угнали! — причитали женщины. — Да будет ли конец мучениям нашим, матушка?
— Будет, и дети вернутся, и мужья, — обещала мать Мелитина. — А чтобы не сгинуть в земле, теперь будем и Богу молиться. Что же нам еще остается, сестры? Чем можно жить еще в каторге, во что верить — сами подумайте? Без веры погибнем! Ведь нас сюда и пригнали, чтоб души сгубить, чтоб скоту нас уподобить.
И обласкивала, целовала руки изнемогших.
А по ночам, когда утихал барак, она вместе с сестрой Агнеей топила печь, грела воду и, запарив сенной трухи пополам с еловой хвоей, лечила Анастасию. Лазарета в лагере еще не было, к тому же воспитатель объяснил, что пока не построят канал, этапов отсюда не будет…
Времени на молитвы почти не оставалось, и поэтому они молились втроем на ходу, иной раз поспевали отслужить молебен за всех — воровок и каэров, бытовиков и уголовников, за десятников и надзирателей. Полыхающая печь была и лампадкою, и свечами, и кадилом.
Через неделю за невыполнение нормы, религиозную пропаганду и антисоветскую агитацию мать Мелитину увели в роту усиленного режима и поместили в один барак с мужчинами. Печи тут не было, и люди, сбившись тесной стаей, грели друг друга.
— Расщедрились, начальнички! — возликовал один из них и выскочил из середины людского скопища, завертелся перед матерью Мелитиной. — Вторую бабу присылают! А ничего, только старая, кочерга!
Поднялся другой, третий, закрутились около, словно волки, перед тем, как свалить жертву, защелкали клыками, зацокали языками.
— Божья невеста!
— Игуменья!
— Поди, нецелованная!
Тут увидела мать Мелитина, что на полу, возле стены, лежит человек в окровавленном тряпье, накрытый фуфайкой. Растолкав окружавших ее людей, она подошла к нему и опустилась в изголовье. Человек дышал отрывисто и редко; сквозь щель на месте разбитого рта вырывался дух земли.
Мать Мелитина прочитала молитву, перекрестила умирающего и поцеловала в губы.
— Воды! — приказала она и обернулась, крикнула гневно: — Что шары выкатили? Принесите воды!