Крамола. Книга 2
Шрифт:
— У меня нет пути, — признался Андрей. — И виноват я сам… Знаешь, каждый дворянин в старой России служил своему Отечеству. Каждый был обязан послужить. Потому и дворянин… Каждому отпускался путь служения Родине. Хочешь — не хочешь, а иди. Теперь я не могу служить Отечеству. Меня же лишили пути… Да и тебя тоже, Лобытов. Иначе ты бы меня не спрашивал… Но вера есть! Я верю в детей, Лобытов. Странная вера, да? А вот она меня греет и заставляет жить даже с жабой в груди… Представь себе, — зашептал он. — Ничего не было, ничего! И вот ты берешь дитя на руки, держишь перед собой — и в этот миг открывается тебе истина. Она есть только в смерти и рождении…
— О чем ты? — комиссар затряс его, стараясь привести в чувство. — О чем, Андрей? Я тебя совсем не понимаю! Что дети? Стреляют кругом. Кровь течет!.. Диктатура, политика силы и страха. Это же беда! Беда!
— Все так и должно! — воскликнул Андрей. — Ты не бойся, Лобытов. Ты же сам приближал этот час!.. Россия — народ молодой, она только и выдержит эту прививку. Она переболеет, вот увидишь!.. Пусть не ты — дети увидят, внуки. Мы же себе революционность, как чуму, привили. И болеем теперь… Но ничего, встанем. Встанем! Знаешь, когда я тифом болел, думал, не выживу, не очнусь от бреда… А ожил! И когда попал в «эшелон смерти», то мне на этот тиф наплевать было! Я ведь им никогда не смогу заразиться!.. Все думали, умру. Нет! Вот и Россия так же, Лобытов! Сами себе привили… Но затем, чтобы показать всем народам порочный путь. Чтобы не ходили тем путем… Чтобы избавить человечество от революции!.. Да не просто избавить, а повести за собой народы. Не к коммунизму, Лобытов. И не в светлое будущее. А к духовности!.. Кто же еще поведет? Кто? Кто знает путь?.. Кто переболел, Лобытов! К кому уже никакая зараза не пристанет. Это и есть моя вера… Миссия России в этом! Вот она, жаба, душит нас, мучает, да иначе ведь дух не освободить… Душит…
Он захрипел. Лобытов вскочил, заметался по комнате, крикнул:
— Придите, кто-нибудь! Ему плохо!
В комнату вбежала Юлия, схватила коробку, загремела флаконами. Наконец нашла нужный, облила им вату, поднесла ко рту:
— Дышите, дышите! — и крикнула комиссару: — Откройте окно!
Лобытов распахнул окно, бледный и подавленный, не знал, куда деть себя.
— Уходите отсюда! — распорядилась Юлия. — Немедленно уходите!
— Не гоните его, — попросил Андрей, вдыхая холодящий воздух, источаемый ватой. — Я еще не все сказал…
— Вам нужно молчать, — вытирая Андрею лицо бинтом, сказала Юлия. — Прошу вас, молчите.
— Нет, погоди, Лобытов, — позвал Андрей. — Ты же пришел вернуть мне партийный билет… Ты мне его когда-то давал… Потом отобрал… Так не возвращай, не надо…
Весть о гибели комиссара Лобытова Андрей получил через две недели, когда поправился и начал вставать. Его щадили и не сказали сразу, хотя он слышал похоронный марш на улице и еще спрашивал, кого там хоронят.
Оказывается, комиссар сделал выбор в ту же ночь после разговора.
Весть принес член ревтрибунала Янош Мохач, причем тайно от Юлии, которая после Лобытова никого не впускала к Андрею. Янош подошел к форточке, и они поговорили несколько минут. Комиссар оставил записку, где просил никого не винить и причиной указал то, что не хочет быть врагом своего народа. Теперь о его смерти говорили разное. Одни подозревали, что это заранее спланированное убийство, террористический акт; другие считали, что у Лобытова были какие-то непонятные связи с контрреволюционными элементами. В любом случае первое и второе было выгодно, ибо признать третье, или хотя бы подразумевать
И как же кощунственно было увековечивать имя человека в образе борца — человека, который смертью своей отказывался от всяческой борьбы.
Андрей слушал Яноша Мохача и почему-то вспоминал Ковшова. Лобытов был вторым человеком после него, который, теряя веру, выбирал смерть. Для них лишение пути было смертельным, ибо вся их жизнь укладывалась в простую схему классовой веры и классового сознания. Наверное, то был типичный стиль воспитания борца, который не мыслит себя вне своего класса, но если это и случилось, то он, как муравей, отбившийся от своего муравейника, обязан погибнуть.
Принцип коллективного, классового мышления напрочь уничтожал автономию личности, оставляя это качество только вождям.
Прогресс и свет, обещанный человеку революцией, оборачивался мраком и варварством. Так случается только тогда, когда неразумному ребенку дают поиграть горящей свечой.
Жаба в груди обездвижела и ссохлась, будто в засушливое лето. Но жила, и могла жить бесконечно долго, впадая в анабиоз, чтобы переждать лихое время.
После разговора с Яношем Андрей позвал Юлию и спросил, почему вовремя не сообщили о смерти Лобытова.
— Простите меня, Андрей Николаевич, — покаялась Юлия. — Но я слышала весь ваш разговор с комиссаром.
— Я понимаю, это ваша служба, — проронил Андрей. — Так почему не сказали?
— Ничего вы не понимаете! — обиделась Юлия. — Я чувствую, вы всегда подозреваете меня… в филерстве. Но дело не в этом… Я слышала и подумала… Вы посчитаете себя виновным в его смерти. И опять будет припадок.
— Спасибо за заботу, — хладнокровно сказал он. — Только… Я в ваших услугах не нуждаюсь. Собирайтесь и уезжайте в Москву. К своему дядюшке. Передайте, что я не оправдал его надежд и не буду больше врагом своему народу.
Она закусила губу, потом сказала глухо и решительно:
— Я назад не вернусь.
— Ну, это вам решать. Поступайте, как знаете.
— Мне казалось, вы добрый, — вымолвила она. — Один добрый… Я знаю, вы не верите мне. Я всегда это чувствовала.
— Правильно чувствовали, — отпарировал Андрей. — Позвольте, а почему я должен верить вам?
— Андрей, неужели вы забыли… — начала говорить Юлия, но он оборвал ее резко и секундой позже пожалел об этом.
— Я ничего не забыл! Все помню! Все! Хотя и был пьяным…
Юлия заплакала. А он, смущенный, хотел бы поверить в эти слезы — душа отзывалась на них, но приученный уже никому не верить и ни во что не верить, стоял и спокойно думал: если она играет, то очень правдиво…
— Ладно, что же вы, — пробубнил он. — Профессиональная революционерка, а как…
Не нашел слова и замолчал.
— Я не революционерка, — сквозь слезы выдавила она. — Я должна была стать профессиональной женой.
— Догадывался, — бросил он. — Впрочем, ладно, простите меня.