Красавица и Холостяк
Шрифт:
— Мы обе знаем, что этого не должно было произойти и все легко можно обнулить. А когда Тайлер в тот день сказал, как сильно он скучал по тебе, я поняла, что все еще есть шанс покончить с этим ужасным фарсом.
Сидней спокойно положила свою салфетку на стол рядом с нетронутым салатом и поднялась из-за стола.
— Куда ты? — требовательным тоном поинтересовалась Шарлен. — Ты даже не притронулась к еде, и нам все еще надо обсудить некоторые детали...
— Я ухожу, — Сидней повесила сумочку на плечо. — У меня неожиданно пропал аппетит.
— Сядь, —
— Я думала, что у нас будет милый, спокойный совместный обед, но для тебя это было возможностью устроить мне ловушку. Я не позволю тебе не уважать меня, Лукаса или наш брак, строя из себя сваху, — на последних словах ее голос задрожал. Она удивилась, но была счастлива, когда мать позвонила ей. Что она сделала попытку преодолеть пропасть между ними. Что ей было не все равно. Боже, какой она была дурой. — Я произнесла клятвы, дала обещания. Я их не предам. Не для тебя, не для отца и, уж конечно, не из-за приглашения на вечеринку. Прощай, мама.
Она не стала дожидаться ответа матери или выговора, потому что ничего нового она не услышала бы. Когда она пересекла зал и вышла из ресторана, ярость и сожаление все еще кипели в ней. Шарлен не простит ее так просто за то, как она ушла. Но своими действиями ее мать поставила под угрозу соглашение между Сидней и Лукасом. И, более того, подвела под риск свободу ее отца.
И если тихий, раздражающий голос указал, что именно пренебрежительное отношение ее матери к Лукасу вывело ее из себя, а не мысль о контракте... Что ж, он был достаточно тихим, чтобы его было легко проигнорировать.
Глава 17
Два часа пополудни. Финансовый директор попросил о встрече, чтобы обсудить бюджет на приближающийся конец квартала и конец года. Эйдан внес в расписание телеконференцию с потенциальными покупателями на одну из их розничных компаний. А помощница Лукаса передала ему список звонков, на которые нужно было ответить до конца дня. Он никогда раньше не отменял встречу, телефонный звонок, даже, черт побери, е-мейл ради женщины.
И все же сейчас Лукас стоял у большого окна в своей гостиной, как какой-нибудь вуайерист, наблюдая за тем, как Сидней выходила из машины.
Если бы у него оставалась хоть крошечная доля здравого смысла, он бы вернулся в офис, списал это все на краткий момент помешательства и забыл, что это вообще имело место быть...
Но он остался стоять у окна.
Слова Эйдана вились вокруг него, пока Сидней махала Джеймсу и поднималась по ступенькам к особняку. «Она смогла бы, если бы ты сказал ей правду. Если бы ты рассказал, почему вообще привел в действие эту макиавеллевскую схему. Но если ты не дашь ей, по крайней мере, преимущества сомневаться, ты потеряешь ее».
У него никогда не было женщины, которая принадлежала бы только ему. Его мать не принадлежала ему или его отцу. Она принадлежала любому мужчине со смазливым личиком или карманами, достаточно глубокими, чтобы удовлетворить
В конце года он бы ушел, но в течение следующих одиннадцати месяцев... он хотел попасть внутрь.
— Что ты делаешь дома?
Ее удивленный вопрос привел его в чувство, и привычный огонь желания снова вспыхнул в нем. Не хотеть ее — было подобно приказу воздуху покинуть его легкие. С того самого момента, когда он склонился над ее рукой на аукционе и взглянул в ее прекрасные карие глаза, страсть к ней устроилась в нем на постоянное место жительства и отказалась выселяться.
— Как прошел обед? — спросил он, обходя ее вопрос.
Она вздохнула, развязывая пояс на талии и снимая свое пальто. Когда она пересекала комнату, чтобы положить пальто на спинку дивана, его внимание задержалось на ее заднице в плотно обтягивающей черной юбке. Он подавил стон. И сделал мысленную заметку купить по одной такой обтягивающей задницу юбке всех цветов радуги.
— Он был... интересным, — у нее вырвался еще один усталый вздох, она запустила руку в волосы. — В перерыве между тем, как мама выговаривала мне за мои волосы, пищевые привычки и выбор мужа, я заказала салат, но так и не поела. А салат выглядел очень аппетитно, кстати говоря.
В нем вспыхнула ярость, распаляемая кратким пересказом Сидней беседы с ее матерью.
— Почему ты не съела его? — спросил он, удивленный тем, как спокойно звучал его голос.
— Потому что я ушла, — она напряженно рассмеялась. — Я ушла, — повторила она, будто сама не верила. Он сделал шаг к ней, собираясь позвать по имени, но она подняла руку, останавливая его. — Нет, я ушла, — сказала она в третий раз, увереннее, тверже. — Но успела сказать ей, что больше не буду мириться с ее критикой и уколами в мой адрес. Следует признать, большинство из них не злые. Но, думаю, безразличие, стоящее за ними, намного хуже. Как будто инвентаризация моих недостатков — это нечто такое обычное, такое естественное, что даже не требуется никакой злобы или язвительности.
— Дорогая, — пробормотал он, сокращая расстояние между ними, так что ее ладонь уперлась в его грудь.
— Я люблю ее, — прошептала Сидней, ее пальцы зарылись в его рубашку. — Так много лет я старалась быть безупречной — безупречной дочерью, безупречной хозяйкой, безупречной светской львицей, — но все время терпела неудачу. Я просто хотела, чтобы они любили меня, принимали меня ради меня самой.
— Сидней, — он провел костяшками пальцев по золотистой мягкости ее щеки. — Они любят тебя. Быть может, они не показывают этого, но они любят, — часть его бунтовала против того, чтобы защищать ее родителей, но это было не для них, а для Сидней. Для того чтобы избавить ее от боли, он бы солгал Иисусу Христу. Самому ему.