Краски любви
Шрифт:
– Что-то я вас не пойму, – вздохнула Катя. – То говорите, что я красивый, а теперь уверяете – кривой. Как это может быть?
– Ты и вправду ладно скроен. Но у художника понятие красоты другое, чем у обывателя. Понял?
– Нет, – Катя на самом деле не поняла.
– Например, наш горбун мне кажется очень красивым. – Крюков снова уселся за мольберт.
– Горбун – урод, хотя мужик хороший, – не согласилась Катя.
– Это для тебя он урод. А Илья Ефимович Репин в своей картине «Крестный ход» написал на первом плане горбуна. И очень восхищался натурой. Погляди картину и поймешь,
Катя не помнила картину Репина и при случае решила сходить в Третьяковку и хорошенько разглядеть ее. Она искоса поглядывала, как работает Крюков. Он щурился, строил смешные рожи, но сам этого не замечал. Катя с трудом сдерживалась, чтобы не расхохотаться. Она вдруг развеселилась и совсем неожиданно для себя задала вопрос:
– Вы женаты? – спросила и обмерла. Как это ее угораздило? И не думала ни о чем таком спрашивать. Слова сами сорвались…
– Нет, мальчик. Я холост и волен, как ветер, – грустно ответил Крюков.
Катя почувствовала грусть в его словах и приставать с расспросами о личной жизни живописца больше себе не позволила, но ответу Крюкова обрадовалась. «Интересно, сколько ему лет? Похоже за тридцать. Совсем старик. И чего я к нему привязалась…» Катя стала думать об очень удивительных вещах. Например, ее вдруг заинтересовало, сколько лет герою толстовского романа «Война и мир» князю Болконскому и сколько – Наташе Ростовой. «Там Наташа выходит на свой первый бал. Она почти моя ровесница, а Андрей Болконский далеко не мальчик. Наверное, ему тоже за тридцать…»
– Не опускай голову, молодой человек, – попросил Крюков.
– У меня, между прочим, есть имя, – фыркнула Катя.
– Давай познакомимся – меня зовут Виктор Антонович.
– А меня – Костя.
– Очень приятно, – сказал Крюков, – хотя в данной ситуации это банальное замечание выглядит странно.
Катя хотела что-то ответить, но в дверях появился Тарзан.
– Костя, можешь отлучиться. Тебя ждет Злата, а я тут посижу.
Кате совсем не хотелось покидать мансарду. Однако и признаться в этом ни себе, ни художнику она не хотела.
– Я пойду? – сказала она Крюкову и вопросительно поглядела на живописца.
– Давай. Заставлять ждать девушку неприлично. Я немного поработаю по памяти, – согласился Крюков. – Да и солнце ушло.
– Можно взглянуть? – Кате очень хотелось посмотреть холст.
– Вообще-то рано, но, если хочешь, не возражаю, – разрешил Крюков.
Катя вскочила со стула и быстро подбежала к холсту. Увиденное ее поразило. На подрамнике в квадрате холста сидела Катя. Именно Катя, а не Костя. Катя покраснела как рак, но художник ее смущения не заметил, поскольку сидел спиной к девочке.
– Ну как? – поинтересовался он, когда пауза затянулась.
– Здорово. Только у меня просьба, – прошептала Катя.
– Что-нибудь переделать? – предположил Крюков.
– Нет. Я прошу картину никому не показывать. Хорошо?
Крюков улыбнулся и сказал, что картины для того и пишутся, чтобы на них смотрели. Катя объяснила, что не хочет, чтобы холст видели ее друзья, а до остальных ей дела нет. Крюков обещал.
– Постараюсь. Хотя в моем подневольном положении это обещать будет сложно.
Катя благодарно кивнула
– Пойдем, я тебя покормлю. Я специально сварила наш польский супчик. Такого вы делать не умеете.
Глава 27
Может, раскрыть тайну Злате?
Катя уселась за стол и сосредоточенно принялась за еду. Протертая мучнистая жижа, названная Златой польским супчиком, давалась нелегко, но Катя добросовестно ее хлебала. За ужином панночка безостановочно щебетала, Катя кивала, но смысл слов до ее сознания не доходил. Мысленно девочка оставалась наверху в мансарде. Перед ее глазами все еще стоял холст с незаконченным портретом. Освещенное с одной стороны лицо взирало на мир удивленными девичьими глазами. Катя себя такой никогда не видела. Смотрясь в зеркало, она воспринимала себя иначе, но в сходстве портрета с оригиналом не сомневалась. Самым поразительным в изображении Крюкова было точно увиденное художником ее настроение. Он поймал именно то, что было на самом деле. Оттого Катя и покраснела, глядя на холст. Человек Крюков не догадывался, что ему позирует девушка, но художник Крюков это прекрасно понял. Катя испугалась, что, глядя на картину, об этом догадаются все.
– Тебе не страшно там? – спросила Злата.
– Чего страшно? – не поняла Катя.
– Сидеть с сумасшедшим. Дядя сказал, что он опасный, – пояснила панночка.
Катя ухмыльнулась и вдруг поняла – да, он и вправду опасен, но только для нее, Кати.
– Страшно, но не очень, – ответила она Злате и, чтобы сменить тему, спросила: – Ты своего дядю хорошо знаешь?
– Несколько дней, пока в Москве, – ответила Злата.
– А раньше ты его не видела? – допытывалась Катя.
– Говорят, он у нас гостил в Закопанах, но мне тогда было полтора года. Я, честно сказать, его вовсе не помню.
Катя кивнула и подумала, что, кроме горбуна, вряд ли кто-нибудь полностью осведомлен о происходящем в доме. А Тарзана не спросишь.
– А как тебе горбун? – поинтересовалась Катя.
– Ой, Тарзанчик – прелесть. Мне кажется, он в меня втюрился. То погладит ласково, то принесет чего-нибудь вкусненького. Такой милый… – защебетала Злата.
Тарзан втюрился?! Такое Кате в голову не приходило.
– Разве калеки могут любить? – спросила она скорее у себя, чем у Златы.
– Ты что, классику не читаешь? Вспомни Квазимодо.
Квазимодо… Что-то знакомое… Но название романа Катя вспомнить не могла. Хотела спросить, но постеснялась. Злата сама сказала:
– «Собор Парижской богоматери». Самое сильное из всего Гюго. Я вообще Гюго – не очень, но эту вещь люблю. И смотри, как в жизни выходит, теперь у меня свой Квазимодо появился. Я не знаю, если бы мое сердце было свободным, я бы, может, и ответила на его чувства…
– Ты могла бы полюбить калеку? – изумилась Катя.
– Полюбить – не знаю, но принять любовь и разделить судьбу – наверное. Представляешь, рядом с тобой мужчина, который будет боготворить тебя всю жизнь? Он всегда тебе благодарен, никогда не изменит. А что такое измена, я знаю. Это очень тяжело пережить. Поэтому, будь мое сердечко свободным, кто знает, как бы поступила панночка…