Красная комната. Пьесы. Новеллы (сборник)
Шрифт:
— Инициалы «А. Р.» с короной? Фамильный герб?
— У нас с ним одинаковые инициалы, я и позаимствовала у него платок! Здорово?
— Здорово! Значит, дело зашло довольно далеко!
Ангел в голубом платье бросился, как капризное дитя, на диван и затянулся папиросой. Фаландер окинул всю ее взглядом, словно мысленно прикидывал, сколько она стоит, потом спросил:
— Выпьешь пунша?
— С удовольствием!
— Ну, а ты любишь своего жениха?
— Он не из тех мужчин, кого можно по-настоящему любить. Впрочем, не знаю. Люблю? Гм! А что это, собственно, такое?
— Да, что это такое?
— О!
— Что «но»?
— Он слишком уж порядочный…
Она посмотрела на Фаландера с такой улыбкой, что, если бы ее жених увидел ее, он был бы немедленно спасен.
— Он не позволяет себе никаких вольностей в отношении тебя? — спросил Фаландер с любопытством и беспокойством в голосе.
Она выпила пунш, выразительно помолчала, покачала головой и наконец сказала, театрально вздохнув:
— Никаких!
Фаландер, видимо, остался доволен ответом, и у него явно отлегло от сердца. Затем он продолжал свой инквизиторский допрос:
— Может пройти немало времени, прежде чем вы поженитесь. Он не получил еще ни одной роли.
— Знаю.
— Тебе не надоест ждать?
— Наберусь терпения.
«Придется прибегнуть к пытке», — подумал Фаландер.
— Ты ведь знаешь, что Женни сейчас моя любовница?
— Старая уродливая потаскуха!
На лице Агнес вдруг возник целый сноп белых всполохов северного сияния и все мускулы пришли в движение, словно от прикосновения к гальваническому столбу.
— Не такая уж она старая, — хладнокровно ответил Фаландер. — Ты слышала, официант из погребка дебютирует в новой пьесе в роли дона Диего, а Реньельм сыграет его слугу. Официант, несомненно, будет иметь успех, роль эта играется сама собой, а бедняга Реньельм сгорит со стыда.
— Господи, что ты говоришь!
— Говорю то, что есть.
— Этого нельзя допустить!
— А кто может помешать?
Она вскочила с дивана, осушила стакан с пуншем и, горько расплакавшись, воскликнула:
— О, какой гадкий, гадкий мир! Словно какая-то злая сила сидит в засаде и подстерегает наши желания, чтобы убить их, подкарауливает наши надежды, чтобы разрушить их, выведывает наши мысли, чтобы задушить их. Если бы кто-нибудь мог пожелать себе самому всего самого плохого, то ему стоило бы рискнуть, чтобы одурачить эту силу!
— Совершенно верно, друг мой. Поэтому всегда нужно рассчитывать на самое худшее. И не так уж это все страшно, как кажется на первый взгляд. Послушай, вот что я тебе скажу в утешение. Всякий раз, когда тебе что-то удается, это происходит за счет кого-нибудь другого; если ты получаешь роль, другой остается без роли и корчится, как раздавленный червяк, а ты, следовательно, невольно совершаешь зло и само твое счастье оказывается отравленным. Пусть твоим утешением в несчастье будет мысль, что при каждой неудаче ты совершаешь, хотя и непреднамеренно, доброе дело, а наши добрые дела — ведь это единственное, что доставляет нам чистое наслаждение.
— Я не хочу совершать никаких добрых дел, мне не нужны чистые наслаждения, у меня есть такое же право на счастье, как и у всех других, и я… буду… счастлива!
— Чего бы это тебе ни стоило?
— Чего бы это мне ни стоило, я перестану играть роли камеристок
— А, ты ревнуешь! Научись, мой друг, находить удовольствие в несчастье, это мудрее… и гораздо интереснее.
— Ответь мне на один вопрос: она любит тебя?
— Боюсь, она даже слишком привязалась ко мне.
— А ты?
— Я? Я никого не буду любить, кроме тебя, Агнес!
Он схватил ее за руку.
Она порывисто вскочила с дивана.
— Как по-твоему, а существует на самом деле то, что мы называем любовью? — спросила она, устремив на него огромные зрачки своих глаз.
— Думаю, что любовь бывает разная.
Она прошлась по комнате и остановилась у двери.
— Ты любишь меня всю целиком, безраздельно? — спросила она, положив руку на дверной замок.
Подумав две секунды, он ответил:
— У тебя злая душа, а я не люблю зла!
— При чем тут душа? Любишь ли ты меня? Меня?
— Да! Очень…
— Зачем же ты отдал меня Реньельму?
— Затем, чтобы проверить, смогу ли жить без тебя.
— Значит, ты лгал, когда говорил, что я надоела тебе?
— Да, лгал!
— О, дьявол!
Она вынула из замка ключ, а он опустил жалюзи.
Глава 18
Нигилизм
Когда дождливым сентябрьским вечером Фальк возвращался домой, то, выйдя на Грев-Магнигатан, он увидел, к своему удивлению, у себя в окне свет. Подойдя ближе и заглянув в комнату, он заметил на потолке тень, смутно напоминающую кого-то, кого он уже видел раньше, но кого именно, он никак не мог припомнить. Это была крайне жалкая фигура, а с близкого расстояния она казалась еще более жалкой. Фальк вошел в комнату — за его письменным столом сидел, опустив голову на руки, Струве. Мокрая от дождя одежда висела на нем как тряпка, по полу бежали ручейки воды, стекая в щели; его волосы космами свисали на лоб, а английские бакенбарды, всегда такие ухоженные, опускались как сталактиты на мокрый сюртук. Возле него на столе лежал черный цилиндр, прогнувшийся от собственной тяжести, словно оплакивал утраченную молодость — на нем был траурный креп.
— Добрый вечер! — сказал Фальк. — Какой знатный гость пожаловал.
— Не издевайся надо мной, — попросил Струве.
— А почему бы мне и не поиздеваться над тобой? Что мне может помешать?
— Я вижу, ты тоже сильно изменился.
— Ну, в этом можешь не сомневаться; не исключено даже, что я, по твоему примеру, скоро стану консерватором. А ты в трауре; надеюсь, тебя можно поздравить.
— Я потерял ребенка.
— Тогда поздравить надо его! Ну ладно, что тебе, собственно, от меня нужно? Ты ведь знаешь, что я презираю тебя; полагаю, ты и сам себя презираешь. Не правда ли?
— Правда, но послушай, друг мой, тебе не кажется, что жизнь и без того такая горькая, что едва ли стоит делать ее еще горше, досаждая друг другу? Если Господу Богу и провидению это и доставляет удовольствие, то человеку все-таки не следует вести себя так низко.
— Что ж, мысль разумная; она делает тебе честь. Надень халат, пока твой сюртук высохнет; а то ты совсем замерз.
— Спасибо, но мне скоро надо идти.
— Может, останешься ненадолго, поговорим немного?
— Не люблю говорить о своих несчастьях.