Красная комната. Пьесы. Новеллы (сборник)
Шрифт:
Леви подал Струве блюдо с лососиной. Резким движением Струве поднял очки на лоб.
— Ни стыда у тебя, ни совести, еврей, — прошипел он, бросая в лицо Леви салфетку.
Борг положил свою тяжелую руку на лысую макушку Струве и приказал:
— Молчать, газетная крыса!
— В какое общество я попал! Должен заметить вам, господа, что я не привык к подобным выходкам и слишком стар, чтобы со мной обращались как с мальчишкой, — сказал Струве дрожащим голосом, забыв о своем напускном добродушии.
Борг, который наконец насытился, встал из-за стола и заявил:
— Ну
Он надел пальто и шляпу, наполнил бокал пуншем, долил в него коньяк, залпом осушил бокал, мимоходом потушил пару свечей, разбил несколько бокалов, сунул в карман несколько сигар и коробку спичек и, пошатываясь, вышел на улицу.
— Какая жалость, что такой гениальный человек так ужасно пьет, — благоговейно промолвил Леви.
Через минуту в дверях снова появился Борг; подошел к столу, взял канделябр и зажег сигару, выпустил дым прямо в лицо Струве, потом высунул язык, показав коренные зубы, погасил свечи и опять вышел из зала. Склонившись над столом, Леви вопил от восторга.
— Что это за выродок, с которым тебе было угодно меня свести? — мрачно спросил Фальк.
— О, мой дорогой, конечно, он сейчас пьян, но, понимаешь, он сын военного врача, профессора…
— Я спрашиваю не чей он сын, а что он собой представляет, ты же мне лишь объяснил, почему позволяешь этой собаке так унижать себя! А теперь объясни, пожалуйста, что тебя связывает с ним?
— Я оставляю за собой право делать любые глупости, — гордо сказал Струве.
— Вот и делай любые глупости, только оставь их при себе!
— Что с тобой, брат Леви? — вкрадчиво спросил Струве. — У тебя такой мрачный вид!
— Какая жалость, что такой гениальный человек так ужасно пьет! — повторил Леви.
— В чем же и когда проявляется его гениальность? — поинтересовался Фальк.
— Можно быть гением и не сочиняя стихов, — ядовито заметил Струве.
— Разумеется, ибо, чтобы писать стихи, вовсе не обязательно быть гением, так же как и не обязательно превращаться в скота, — ответил Фальк.
— Не пора ли нам расплатиться? — спросил Струве, давая понять, что нужно уходить.
Фальк и Леви расплатились. Когда они вышли на улицу, накрапывал дождь, небо было черное и лишь на юге над городом красным облаком полыхал газовый свет. Наемная карета уже уехала, и им не оставалось ничего другого, как поднять воротники пальто и добираться домой пешком. Однако они дошли лишь до кегельбана, когда услышали откуда-то сверху отчаянный крик.
— Проклятье! — вопил кто-то у них над головой, и тут они увидели Борга, который раскачивался, уцепившись за одну из самых верхних веток высокой липы. Ветка то опускалась к земле, то снова взлетала вверх, описывая при этом какую-то немыслимую кривую.
— О, это колоссально! — воскликнул Леви. — Это колоссально!
— Вот сумасшедший, — улыбнулся Струве, гордясь своим протеже.
— Иди сюда, Исаак! — прорычал Борг сверху. — Иди сюда, паршивец, и мы возьмем друг у друга взаймы!
— Сколько тебе нужно? — осведомился Леви, помахивая бумажником.
— Я никогда не занимаю меньше пятидесяти!
Уже в следующее мгновение Борг соскочил
— Надень пальто! — сказал Струве повелительно.
— Надень? Ты что такое говоришь? Ты мне приказываешь? Да? Может быть, хочешь подраться?
Борг с такой силой запустил своей шляпой в дерево, что продавил ее, после чего снял фрак и жилет, оставшись под дождем в одной рубашке.
— Теперь иди сюда, газетный писака, сейчас я тебе задам!
Он бросился на Струве, крепко обхватил его, отступил немного назад, не выпуская его из рук, и оба свалились в канаву.
Фальк быстрым шагом направился к городу, но еще долго слышал у себя за спиной взрывы смеха и восторженные возгласы Леви: «Это божественно, это колоссально!» — и крики Борга: «Предатель, предатель».
Глава 20
На алтаре
Был октябрьский вечер, и долговязые часы в погребке города N только что пробили семь часов, когда в дверь ввалился директор городского театра. Директор сиял, как сияет жаба, которой удалось хорошо поесть, он весь излучал довольство, но его лицевые мускулы не привыкли к выражению подобных эмоций и поэтому морщили кожу беспокойными складками, отчего его уродливое лицо делалось еще более уродливым. Он благосклонно поздоровался с маленьким сухопарым хозяином погребка, который стоял за стойкой и пересчитывал гостей.
— Wie steht’s? [35] — прокричал директор театра, который, как мы помним, уже давным-давно разучился говорить.
— Sch"on Dank! [36] — ответил хозяин погребка.
Поскольку на этом их познания в области немецкого языка оказались исчерпаны, они перешли на шведский.
— Ну, что скажешь об этом парне, о Густаве? Разве не великолепно он сыграл дона Диего? А? Кажется, я умею делать актеров?
— Да, верно. Он просто молодец. Но, как вы сами говорили, талантливого артиста легче сделать из человека, еще не испорченного всеми этими дурацкими книжками…
35
Как поживаешь? (нем.)
36
Спасибо, хорошо! (нем.)
— Книги — зло! Уж мне-то это известно лучше, чем кому бы то ни было! Кстати, ты знаешь, о чем пишут в книгах? А я знаю, да! Вот увидите, как молодой Реньельм сыграет Горацио, чем это кончится. А кончится все великолепно! Я обещал ему эту роль, потому что он, как нищий, выпрашивал ее, но я наотрез отказался ему помогать, потому что не хочу отвечать за его провал. И объяснил, что даю ему эту роль только для того, чтобы показать, как трудно играть на сцене тому, кого природа обделила талантом. О, я раздавлю его как букашку и надолго отобью охоту выклянчивать у меня роли. Вот увидишь! Но я пришел поговорить с тобой о другом. Послушай, у тебя есть свободные комнаты?