Красная легенда на белом снегу
Шрифт:
… В этой сумрачной равнине вижу я движение теней, трепетание чьих-то крыльев, слышу стоны, слышу вздохи…
Казалось, сзади мчится Куль на красных оленях, убивая душу огня, превращая всё живое в ледяную пустыню. Мёртвая пустыня. Потухшие огни. Ледяные глаза.
В тех
Как тайга в своём наряде,
Отражалась радость жизни,
Радость светлого рожденья.
В тех очах багрово-красных
В час, как солнце заходило
И ночная тьма спускалась,
Были видны смерть и горе,
Блеск кровавого заката
Дня, ушедшего навеки.
Пришёл в себя Сава снова от голоса матери:
— Ой, миленькая, неужели ты шаманка? Так я хочу, чтобы мой сын был жив! Оленеводом не успел побыть, за соболями не походил, крылатым человеком не стал.
Открыв глаза, Сава увидел: перед ним сама дохтур Ия. Та, которая ещё в школе его осматривала. Она была в таком же белом халате, и белая шапочка та же.
— Вылечим твоего сына, и старика Яксу вылечим! Советская медицина сильнее шаманов!.. — отвечала доктор Ия, видно продолжая давно начатую беседу. — Да вот и сын твой проснулся! — глядя на Саву большими серыми глазами, воскликнула доктор Ия. — Я же говорила, что Сава — мальчик сильный!..
Синеватые глаза мамы на мгновение заискрились солнечными бликами, но тут же они стали задумчиво-серьёзными, и в них блеснули слёзы. Потянувшись к сыну, она замерла над ним. Розовые губы её вздрагивали… Она будто боялась чего-то.
— А духи… Не спугнуть бы добрых… — прошептала она, глядя тревожными глазами то на сына, то на доктора Ию…
Сава смотрел на маму. Узнавал и не узнавал её. Она была одета в широкое мансийское платье, расшитое ярким орнаментом самых причудливых форм. Она была одета празднично. Но на лице её — печаль.
— Вылечим твоего старшего, и младшую тоже! — кивая в угол, с улыбкой сказала Ия.
В углу запищал малыш. Мама, как белая куропатка, взмахнула руками и полетела в угол. Мгновение — и на её коленях оказалась берестяная люлька с малышом. Она раскрыла полную грудь, притянула к груди маленькое живое существо, завёрнутое в шкуры. И синие глаза и веснушчатое лицо вновь засияли.
Посреди чума весело горел огонь. У огня играла с собакой девочка. Красный, скользкий язык собаки то лизнёт девочку в руку, а то в носик. Девочка задорно смеётся.
— Сестрёнка! — удивился Сава, радуясь встрече с родными. Но больше всего удивило Саву то, что на другой стороне чума лежал старик Якса. И доктор Ия, наклонившись над ним, что-то ему говорила, а Якса смотрел на неё тёплыми глазами.
Саве стало тепло-тепло, как в давние дни, когда был совсем маленьким. И сквозь сказочный сон он слышал возню в чуме, кто-то что-то делал, убирал, мыл. До его слуха доносились обрывки оживлённого разговора двух женщин.
— Ты такая симпатичная, хорошая… И как ты выносишь всё это?! Чум, холод, неуют… — говорила доктор Ия. — В такой обстановке не может прийти мысль вымыть руки, не говоря уже о голове, теле. Да, в такой обстановке люди не могут быть здоровыми. Не случайны болезни, эпидемии…
— А главное, в чуме никогда не бывает солнца. А я люблю солнце… Я родилась в деревне, в деревянном мансийском доме…
— А как ты оказалась здесь?
— О, это долгая сказка…
— Расскажи,
— Жила я в деревне. Дом был у нас, а не чум дырявый. В углу горел чувал, а не этот дымный костёр. Окно было в доме. Пусть оно было не стеклянное, а изо льда сделанное. Но через него проходил свет… Давно я живу без света, с тех пор как погиб мой первый муж, отец Савы.
— Как? Он погиб?!
— Пришли красные в нашу деревню — он с ними пошёл… Хорошо, говорят, воевал, богатырём слыл, красным партизаном называли… Потом убили его. — В голосе матери послышались слёзы. — В день, когда его убили, Сава родился. Давно это было. Десять лет назад. Когда большая драка кругом стояла… Гражданской войной называют это время… О, что тогда было!.. Первый мой муж за новую жизнь боролся… Говорил, что ясак-налог отменят, у бедных появятся олени, богатые не смогут притеснять никого, женщина будет иметь равные права с мужчиной… «Вот подожди, подожди, — говорил он при последней встрече, — управимся с теми, кто за старое стоит, станем новую власть устанавливать, а называться она будет — Советской…» — Мама вздохнула. Помолчала. Потом вновь продолжала: — Теперь, слышу, власть-то новая и вправду называется Советской, да только новой той жизни в нашей тайге не вижу. Олени, чумы, да те же Железная Шапка и Осьмар Васька верховодят… Ой-ой-ой! Зачем мой красный партизан погиб!.. Зачем он меня обманул!.. Ой-ой-ой!
— Вот мы и пришли устанавливать Советскую власть в самой глухой тайге. Вот мы и исполняем мечту, за которую погиб твой красный партизан! — успокаивала маму доктор Ия.
Убаюканный тихими голосами женщин, Сава спокойно уснул.
Поднимая тучи снега,
Лесом тёмным, молчаливым,
Словно ветер в непогоду,
Мчались быстрые олени.
Нарта прыгала в ухабах,
Как челнок в сердитых волнах,
Шест свистел, и звонко пели
Крепкорунные постромки…
Стоял февраль. Февраль сердит, вьюжен и холоден. Тундра курится. У таёжных холмов, у крутых берегов застывших рек — сугробы. Навьются сугробы и обваливаются, сбегая вниз белыми шариками, оставляя следы-борозды.
Ходит по тундре ветер.
За каждым бугорком вьётся его белый хвост. Кажется, стая песцов мчится в одну сторону, неся стужу.
В такую погоду зайцы сливаются со снегом. Тетерева и рябчики не покидают своих снежных спален. Волки, наевшись до отвала олениной, украденной из стада, отходят от туши недалеко в таёжную чащу и тоже спят, забравшись в волчье логово…
Лишь лиса в такую погоду пытается охотиться. Но и у неё ничего не получается. Мыши глубоко под снегом: не так-то легко их учуять. Покопает-покопает нору, поищет-поищет следы — да и бросит. Потянет узким носом в сторону ветра, наберёт полные ноздри летучего снега, да и поплетётся в сторону густого ельника, в поисках тёплой спальни.
В такую погоду и люди сидят больше у огня. Новый огонь согревал в эту стужу людей мансийской тайги. Огонь Красного чума горел ярко.
Молва о его доброй работе, чудодейственной борьбе со злым духом заразы облетела все чумы. Во многих из них побывала доктор Ия.