Красная луна
Шрифт:
Догадываемся, Ангелина Андреевна… Знаем…
И что? Где Косов?! Где Косов, я вас спрашиваю? Кто видел его последний раз? Неужели вы такие идиоты, что вы ничего не помните?! Или вас всех, скопом, стадом надо отправить на ЭШТ, чтобы у вас развязались языки?!
В полной тишине проскрипел наждачный хрип Солдата:
Не обессудь, врачица. Все мы тут солдаты. Все мы идиоты. Кем нас сделали, теми мы и пребываем. Поняла?
И она осеклась.
И обвела палату глазами.
И поняла: никто из них ей ничего не скажет. Даже под током в шесть тысяч вольт.
Если бы его заставили рассказать, как он сделал это, он бы не рассказал. Кто его вел? Что его вело? Как
А что, всегда в поражении виноват Вождь?!
Он понял: здесь, в этой безглазой жуткой тюрьме, пышно именуемой спецбольницей, с плафонами под голым потолком, с двадцатой комнатой, где сквозь тебя пропускают смертную муку, ему больше делать нечего.
Он не думал, что с ним будет, если его отловят. Он предпочитал не думать об этом.
На худой конец, оставалось последнее средство.
Если его поймают во время побега и вернут обратно в палату, все равно оставалась Ангелина.
И оставался — в ее кабинете — ее стеклянный шкаф с лекарствами.
Пачка снотворных. Любой сильнодействующий яд. Можно отравиться даже обычным димедролом — Санька Клещ, бравый скин, когда какие-то фраера пришили его девчонку на Москворецком мосту, сперва пырнули скобой в бок, потом сбросили в Москва-реку, съел пятьдесят таблеток димедрола и отбросил коньки.
Если он не добудет ключ от стеклянного шкафа, как добыл от шкафа со своей одежкой, он разобьет стекло. Якобы в припадке ярости. Ревности. Она не заметит, как он украдет «колеса».
Тот наркотик, что Зубр подарил ему перед побоищем на Черкизовском рынке и он ловко приклеил его лейкопластырем за ухом, он искурил уже давно. В больничном туалете. И Лию угощал. Она так благодарно блестела на него своими огромными круглыми черными глазами!
Бежать. Травка выкурена. Любовь выпита. Больница обрыдла. Скины запороли дело. Пустота. Заполни пустоту бегом, Бес.
Ты Бес, помни, что ты Бес.
Ты Бес, Бесенок, и ты еще покажешь им всем…
Он не мог бы точно сказать, как ему приходили в голову всякие точные, верные и четкие мысли, влекущие за собой четко рассчитанные движения. Он пробрался на кухню и состроил глазки молоденькой, как он сам, раздатчице. Пока она, дурында, улыбалась ему в ответ, он незаметно стянул с металлической стойки буханку ржаного, а с ней и нож-хлеборезку. Молниеносно спрятал под пижаму. Потом — под матрац. Выкрасть одежду из Ангелининого шкафа было делом техники. Он дождался в коридоре, пока она выйдет, гордая, в белой шапочке, как в снежной короне, из кабинета, направился вроде как в туалет, а потом прошмыгнул в кабинет — она не закрыла его, значит, отошла ненадолго, и надо было успеть. Он затолкал под пижаму куртку и штаны, изрядно потолстев с виду. Судорожно оглядел «гриндерсы». Куда их-то девать?! Сейчас из-за угла как высунется какой-нибудь санитар, пойдет вразвалку навстречу — Степан, Дубина, Марк…
Делать было нечего. Он сдернул
И юркнул под одеяло — прямо в «гриндерсах». И замер. И не пошел ни на какой ужин.
А к утру, когда стало светать, он пробрался в захламленную каптерку к сестре-хозяйке, спрятался в шкаф со старым больничным списанным хламьем, в пахнущие хлоркой старые штопанные пижамы и халаты, и, слегка приоткрыв дверцу, стал жить в тряпье, как живут насекомые. Он дышал струйкой воздуха. До него доносились голоса из коридора. Он слышал, как она, стерва, кричит: «Больной Косов! Вы не видели больного Косова?» Пусть она думает, что он уже убежал. Пусть свыкнется с этой мыслью. Их ожидание притупится, и тогда можно будет действовать.
И четыре дня, четыре бесконечных дня он сидел в старом шкафу сестры-хозяйки, и далеко, как в призрачном странном мире, как в наркотическом оттяге, звучали вокруг него голоса, стуки, крики, смех, грубые возгласы, гудки, грохот тележки, на которой из страшной двадцатой комнаты везли потерявшего сознание после ЭШТ; и он говорил себе: ну вот, еще немного, еще один день, и ты можешь начинать.
И, дождавшись пятой ночи, он заявился к себе в палату, чтобы попрощаться с теми, с кем свела его судьба.
Сначала он осторожно, боясь издать лишний шум, прилег на койку. Ему удалось это сделать бесшумно — так же, как войти в палату. Окно прочерчивала черная крестовина рамы. «И здесь Кельтский Крест, — подумал он, — и здесь он глядит на меня из тьмы». Он привстал на койке и огляделся. Чуть скрипнули пружины. В палате все спали. Суслик похрапывал, вздернув мордочку. Он посмотрел на суровое, как надгробная скульптура, закинутое к потолку лицо Солдата. «Бывай, Дементьич, — сказал он про себя, — хороший ты мужик был тут. Наилучший». Он быстро переоделся во все свое. Вытащив из-под матраца хлеборезку, он засунул ее под рубаху. Теперь надо было миновать три кордона охраны. Медсестру на посту. Дежурных санитаров. Охранников-дежурных внизу, на лестничной клетке. Он подозревал, что была еще одна охрана — снаружи, за воротами, за высоким каменным забором. И явно там была мощная подсветка, прожектора. На миг он подумал о том, что, если его поймают, он всадит себе нож под ребро. Глупо, зато красиво. И очень больно, должно быть.
Он, озираясь, двинулся по коридору. В животе громко урчало от голода. Он ударил по животу кулаком: уймись, противный. Медсестра дремала за столиком под лампой. Вскинулась на шорох шагов. «А, это ты, Косов?.. — лениво потянулась. — Куда почесал?..» Приспичило, буркнул он. Дверь туалета была рядом с дверью на лестницу. Там, у лестницы, стояли — или сидели на табуретах — дежурные санитары. Их было двое. Кто дежурил сегодня? Он вошел в туалет. Подглядывал в дверную щелку за медсестрой. Когда она, вздохнув, снова склонила голову на руки — дремать, он выскользнул из туалета и выбросил тело в коридорную дверь.
Дверью он зашиб санитара, стоявшего как раз напротив и закуривающего сигарету. Санитар выругался, потер шишку на лбу. Это был Степан. Кроме последних матюгов, он больше ничего не успел сказать. Хлеборезка вошла ему в грудь точнехонько в сердце. Второй был Дубина. И это было плохо. Дубина кинулся на него. Умело захватил за шею, начал давить, душить, яростно при этом выдыхая ему в ухо: «Гад, сявка ползучая, мать твою, мать…» Он собрал все свои силы. Воздуха не хватало. Захват был мощнейший. Кунг-фу, как Ангелина, он не знал. Его нога дернулась, деревянно вытянутые, в судороге задыхания, пальцы попали Дубине в мошонку. Дубина взвыл, ослабил захват, и он саданул хлеборезкой его в живот — снизу вверх. И еще, и еще раз, пока грузная туша на кафельном полу перестала дергаться.