Красная пленка

Елизаров Михаил Юрьевич

Надя деланно засмеялась и покрутила у виска:

— Подумаешь, испугал. Шизофреник!

Перевернула страницу. Новые строчки окончательно убедили, что тот, с кем она недавно простилась у подъезда, не имеет к письму ни малейшего отношения.

«Не нужно изумленно покачивать головой, крутить у виска пальцем. Твоя память не нуждается в этой символической подзаводке. Подскажу. Знакомство наше, в общем-то, одностороннее. Конечно же, ты видела меня раньше, и неоднократно. Просто не придавала значения. На черта сдался тебе тощий,

патлатый фрукт, слегка за тридцать, эдакая бородатая помесь блюза с концептуальной живописью, а если к этому прибавить нос типичного «Иосифовича», так получится полная картина. Такие не в твоем вкусе, ну конечно. Тебе же больше нравятся бритоголовые коммерсанты, на манер твоего предпоследнего ухажера. Кстати, он не гнушался водить со мной дружбу, но не об этом речь…»

— Очень даже об этом, — зло пробормотала Надя. — Вот ты и проговорился, мудак.

Она выбежала в коридор за телефоном и скрылась в своей комнате, подгоняя ногой волочащийся по полу шнур. Набрала почти забытый номер.

— Ну, здравствуй, Надежда! Вот уж не ждал! — отозвался хрипловатый, будто завернутый в целлофан, мужской голос. — Рассказывай, как жизнь молодая?

— Так себе…

— Тогда у меня предложение. Я сейчас подъеду, и мы куда-нибудь к чёрту на рога закатимся. Как, не против?

— Только не сегодня. В другой раз.

— Когда еще этот другой раз будет? Развеешься, заодно обо всем расскажешь.

— Ну, правда, не могу. И еще неприятности всякие. Я почему тебе и позвонила…

— Ладно-ладно, — доверительная хрипотца обернулась деловой сухостью. — Говори, в чем проблема?

— Это и проблемой назвать сложно, сразу и не объяснишь…

— Давай выкладывай, не стесняйся, — подбодрил голос.

— Короче, мне один козёл письмо подбросил, я даже не знаю, кто.

— И что?

— Он бред всякий написал!

— Ты из-за этого так нервничаешь?

— Хорошенькие дела, может, он вообще маньяк какой-нибудь!

— Ясно. А я чем тебе помочь могу? Разобраться-то несложно, но надо знать, по крайней мере, с кем.

— Просто он намекнул, что с тобой в хороших отношениях.

— Я знаком со многими людьми. Да прибавь еще тех, кто думает, что хорошо знаком со мной. Таких тоже достаточно.

— А есть среди твоих друзей бородатый, худой, с длинными волосами, художник или музыкант?

— Хм… Как раз с таким контингентом я нечасто общаюсь… Погоди, я не совсем понял. Ты что, получается, видела его?

— Да нет же! Это он сам про себя в письме написал.

— Приложил, так сказать, словесный портрет?

— Точно. Возраст за тридцать, и еще — на еврея похож.

— Это твои предположения или он тоже сам написал?

— Сам. Я понимаю, что звучит глупо…

— Не важно. Дай подумать… Был у нас один реставратор. Лет ему около сорока, может, чуть больше. Скворчевский фамилия. Внешность вполне библейская. И тебя, кстати, один раз он лицезрел!

— Когда?

— На презентации

моего храма. Этот Скворчевский там внутренней отделкой занимался. Он говорил еще, что у тебя глаза, как у Покровской Божьей Матери.

— Смутно припоминаю. Думаешь, он?

— Не знаю. Скорее всего кто-то из твоих отвергнутых женихов отомстил. Решил попугать. Если ты боишься, наведу справки о Скворчсвском. Прищучим хрен обнаглевшему творцу в два счёта.

— Да, спасибо.

— Ерунда… Может, передумала? Заехать за тобой?

— Сегодня неподходящий вечер.

— Не буду настаивать… Ты как, замуж не собираешься?

— Пока нет.

— Это правильно, нечего спешить… Ну, хорошо, если что-нибудь серьезное будет, сразу звони, в любое время. И если ничего не случится, — многозначительно сказал он, — тоже звони. Поняла?

— Да.

— Ну, пока, синеглазая…

Разговор ничего особенно не прояснил, но успокоил. Надя вернулась к письму без прежнего трепета.

Новая строчка обрела разборчивость в тот момент, когда Надин взгляд остановился на ней, и бесцеремонно разрушила воцарившийся было покой. В желудке, как хомяк в банке, завозился суетливый страх:

«И, конечно же, я не Скворчевский, и к скворцам в общем-то равнодушен. Я больше голубей люблю. Такое вот у меня единственное увлечение. Зато сколько радости доставляет.

Своей голубятни у меня нет. И голубь всего один, но шикарный. Я его ни на какого гривуна не сменяю. Гривун — это порода такая. Красивая птица, величавая: головка округлая, слегка вытянутая, тело удлиненное, глаза небольшие, темные и с узенькими веками, в хвосте двенадцать рулевых перьев — это как в двигателе лошадиных сил.

Или вот, тульские турманы. Тоже хороши. Старейшая русская порода. Оперенье огненное, с золотистым отливом, голова лобастая, серебряные глаза и большие белые веки. Летуны исключительные, в любую погоду.

Или пермские высоколетные, ейские двухчубые — да мало ли, а мой всё равно лучше. Чудный, добрый… Иногда мне кажется, ты не смейся, что он — это я, или моя часть. Как если бы мое любящее сердце крылья имело. Глянешь ты в окно, что за стук, а это я стучусь, с весточкой…»

Надя отложила в сторону прочитанный лист и прислушалась. За окном будто возилась увесистая крыса, царапая когтями жесть. Надя сдвинула штору.

На подоконнике топтался огромный, свирепого вида голубь, постукивал клювом, точно подбирал пищу, и звук этот напоминал падающие градины. Хищной лапой голубь придерживал крупную еловую ветку.

— Кыш, — вяло прошипела Надя, ударяя пальцами по стеклу.

Голубь с пугающей собачьей расторопностью подхватил ветку и тяжело взлетел, точно уносил в когтях баранью тушу.

— Вот разлетались… — Подумав, добавила: — Сволочи!

«Прости, немного увлекся. Понятно, голубей ты не любишь… Жаль, что так и не удалось приблизиться к тебе. Хотя мне не привыкать.