Красная роса (сборник)
Шрифт:
зашарил руками, искал дверь и очень быстро нащупал ее, с силой застучал кулаками в склизкую
дубовую доску, но звуки утопали, как в вате.
Не находя себе места, он сновал по подземелью, как призрак, и вскоре, став ко всему
безразличным, прижался боком к стенке, не чувствуя ни холода, ни сырости, решил, что так и
будет стоять, пока не упадет…
Вспомнилась Качуренко в этой могильной тьме песня: «Дан приказ ему на запад, ей в
другую сторону…» В омертвевшем
Если бы не умерла Галина, Галочка, Галчонок… Не перешла бы ему дорогу Аглая… Не было бы
измены… И не было бы рокового вечера… Не произошла бы самая страшная в жизни ошибка…
Галя, Галина, Галочка… И он уже ничего не замечал. Ни ледяного холода, ни могильной
темени, только светились явившиеся из небытия звезды-глаза. И две косы на высокой груди. И
улыбка — самая родная, самая дорогая на свете. Вернулись к нему такие далекие и такие
близкие времена юности, грозовой, боевой.
Он не ощущал ни едких испарений подземелья, ни холода, ни сырости — видел только
давно забытый, исчезнувший было бесследно, растворившийся в памяти, канувший в небытие,
затененный другой образ женщины, бывшей для него когда-то символом счастья, будущего,
самой жизни.
Галя, Галочка, Галчонок. С косой, в солдатской гимнастерке, в буденовке и с
краснокрестной сумкой через плечо. С материнским взглядом больших серых глаз, таких теплых
и таких родных…
Это было счастье — вспоминать. Тщательно, по-хозяйски перетряхивал все, что
закладывалось в кладовые памяти, сберегалось на черный день. Черный день настал,
раскрылись перед Андреем тайные кладовые-клетки, память расщедрилась — любуйся,
человече, всем, что приобретено, радуйся, прощайся с ним.
Пяти лет не исполнилось ему, когда отец пал от пуль жандармов на киевской улице, не
пожалели они пуль против восставших саперов и рабочих. Гаврило Качуренко пришел в Киев из
глухого села в поисках заработка, пристроился к рабочей компании, не отставал от нее ни в чем,
вместе со всеми ходил на работу, жил такой же жизнью, какой жили другие, в опасное время
вышел на баррикады и не вернулся. Как сквозь сон вспоминался он теперь сыну. Так же, как и
мать. Она вынуждена была вернуться в родное село, батрачила по людям, гнула спину на своего
же кума, простудилась осенью, вымачивая хозяйскую коноплю в студеной воде, слегла, сгорела
в горячечном огне, оставила восьмилетнего Андрейку. К счастью, восьмилетнего, уже пастушка.
Крестный взял его к себе, принуждал к самой разнообразной работе, опасался, как бы не вырос
лодырем…
Но не дали
себя, вытащили из мрака хвост густого, липкого воздуха, бросили что-то мягкое на середину,
поспешно хлопнули дверью, снова превратили живую действительность в черное ничто. Только
тогда, когда кто-то застонал, запричитал и заскулил, по голосу узнал Качуренко своего близкого
соседа Макара Калениковича.
— О господи-господи, — залепетал тот, — за что же такая кара, за что же такая напасть?
Все воспоминания-видения при появлении соседа вовсе исчезли, сама жизнь, ее дыхание
снова повеяли на Качуренко.
— Это вы, Макар Каленикович?
Невидимый сосед на минуту притих, то ли не услышал голоса, то ли не поверил, что в таком
месте кто-то может с ним заговорить, уже только после повторного вопроса возрадовался:
— Ой, это вы, Андрей Гаврилович? Неужели же это вы? — и придвинулся к Качуренко.
Нащупал, поймал рукой его ногу. — Боженька ты мой! Да это же сама судьба мне вас… Какая
встреча!.. Господи, да мы же с вами… соседи же…
Качуренко молчал, удивлялся — с каких это пор сосед стал таким доброжелательным?
— Виноват я перед вами, Андрей Гаврилович! Каюсь! Как перед богом, каюсь! Нечистый
попутал, зависть проснулась, дорогой Андрей Гаврилович. Аки тать повел себя, позарился на
чужое да и увяз, как воробей в силке. Только вы и можете спасти или продать…
Ничего не мог понять Качуренко. Чем, как мог он, пребывая в безвыходном положении, еще
кого-то и спасти? Молчал, а в сердце вкрадывалось тяжкое подозрение. Почему попал сюда,
оказался вместе с ним в страшном подвале сосед-обыватель, человек, никогда и ни в чем не
проявивший симпатии к нашему строю, стоявший в стороне, к которому ни у кого не было
доверия? Нарочно подсадили к нему провокатора, задумали выведать… Но что выведывать? А
разве нечего? А списки… Безнадежное дело выведывать, списки преданы огню. Молчал, ждал,
как тот поведет себя дальше.
— Не знал я, дорогой Андрей Гаврилович, что было в том сундуке. Думал только, что-то
важное, секрет какой… Увидел, как вы закапываете, и хотел было сказать: давайте, дескать, я
перепрячу, потому что в вашей усадьбе могут и найти…
Наконец Качуренко понял, в чем дело. Оказывается, недремлющий сосед все-таки
подсмотрел, как он закапывал в огороде заветный сундук, не прозевал, заподозрил, что золото
или деньги прячет Качуренко. Презрительная улыбка, невидимая в подземелье, скривила его