Красная роса (сборник)
Шрифт:
богобоязненная вдовушка молчала, хотя терпеть не могла, когда приходилось давать языку
отдых. Сказать, что Ганс так уж увлекался музыкой Баха или понимал ее — не скажешь, просто
нравились ему могучие аккорды органа, пробуждали что-то в душе, к чему-то звали, а к чему,
этого он не понимал. Прощаясь с родным краем, прислушиваясь к величавым баховским
призывам, понял: на боевой подвиг зовет его музыка, хотя и знал: не для доблести он создан,
ему неплохо
Посидели в подвальчике Гёте, в том самом, где знаменитый Мефистофель любил показывать
свои дьявольские штучки. В «штучки» никто не верил, а пиво любили, особенно в военное
время, когда все, даже пиво, отмерялось по определенной государством скудной норме.
Потом они ходили к массивному, может быть, самому массивному среди всех памятников
мира, монументу, сооруженному в честь погибших в войне с Наполеоном.
Кристина долго, задумчиво рассматривала почерневшую от непогоды монументальную
глыбу, затем взглянула на Ганса, глухо спросила:
— Поставят ли вам такое после победы?
Ганс сделал вид, что не расслышал вопроса, подумал: вдовушка заживо его хоронит,
заранее заботится о его посмертной славе.
Расхотелось бродить по городу, все вдруг почему-то поблекло, потемнело, сказал, что уже
должен возвращаться в казарму.
Он рвал отношения с Кристиной. Отрезаал себя от родного дома. На минутку заглянул только
к матери, сказал ей прости-прощай, хотя давно уже не чувствовал к ней почти ничего сыновнего.
Не он, мать виновата в том, что они были далеки друг от друга. Вопреки традициям, характерным
для немецкой женщины, его мать оказалась не чадолюбивой, равнодушной к единственному
сыну. Сын платил ей тем же. Но в такой ответственный момент должен был появиться, хотя бы
перед людьми показать, что немецкая семья крепка, как каменная стена, монументальна, как
знаменитый лейпцигский мемориал…
По дороге в вагонах ефрейтор и дальше инструктировал своих солдат, готовил к активным
действиям.
— Солдаты фюрера! — патетически выкрикивал он. — Мы вступаем на завоеванную землю,
мы входим в контакт с аборигенами, с местным населением, которое называет себя украинцами..
Что такое украинцы? — спрашивал он и внимательно разглядывал своих слушателей.
Безусловно, никто из его подчиненных понятия не имел об этом племени. О разных
индийцах, шведах и англосаксах слышали, но чтобы о таких?.. Знали, что есть русы, извечные
враги германской нации, а… украинцы…
— Украинцы, — важно вдалбливал Кальт, — это разновидность русских, но немецкий солдат
должен знать: все они — коммунисты, все одним духом
Ганс слушал ефрейтора, пытался представить себе этих украинцев, но не мог.
— Все они, славяне, — поучал Кальт, — друг друга стоят. Их очень много: поляки, чехи,
словаки, болгары, — и все недоразвитые, обреченные на вымирание.
Ганс вспомнил времена, когда в Лейпциге судили болгарских коммунистов. В самом большом
дворце. Много дней. На суд их водили в металлических наручниках, под усиленной охраной.
Ганс всегда пробирался вперед, вблизи рассматривал черноглазых, черноволосых, удивительно
спокойных болгар. Их судили якобы за то, что они подожгли рейхстаг. Если и украинцы похожи
на них, то, значит, они люди как люди. Разве что недоразвитые, но это уж компетенция
ефрейтора Гитлера и Кальта изучать меру их недоразвитости, солдата Рандольфа это не
касалось.
— Солдаты фюрера! — вопил Кальт. — Запомните раз и навсегда: вы не должны общаться с
аборигенами. Вступать с ними в беседы, в дружеские отношения — это измена родине и фюреру.
Даже женщина аборигенская не должна вызывать в немецком солдате ничего, кроме чувства
брезгливости. Немецкий солдат должен быть немногословен, его слово — приказ!
Ганс прищурил глаза, эти слова удивили его, но особого значения он им не придал, так же
как и всей болтовне Кальта.
На рассвете вместе с боевыми частями в Калинов, к месту назначения, вступило и
подразделение ефрейтора Кальта, боевая команда, подчинявшаяся заранее назначенному
ортскоменданту Цвиблю, будущему вершителю судеб завоеванных калиновчан. Без
сопротивления, без боя сдался поселок ефрейтору Кальту, солдату Гансу Рандольфу. Ни один
абориген не запротестовал, хотя никто и не вышел встречать новых хозяев хлебом-солью.
Ганс Рандольф завороженно рассматривал ничем не приметное селение украинцев и
украдкой вздыхал. Если придется здесь задержаться, да еще, упаси бог, на продолжительное
время, волком взвоешь от скуки, умолять будешь, чтобы отпустили на побывку к вдовушке.
Хмуро улыбнулся, вспомнив разговор у монумента в Лейпциге.
Ганс Рандольф не сомневался в том, что на оккупированной земле будет жить тихо и
спокойно. Одно тревожило — сумеет ли «разговаривать» с этими украинцами языком ефрейтора
Кальта, не подведут ли его мягкотелость и отсутствие железного характера? Не знал, что горько
ошибается. Уже через час-другой после того, как команда оккупировала внешне мертвый
поселок, не успев выбрать даже место себе для лагеря, ефрейтор Кальт подал команду