Красная роса (сборник)
Шрифт:
— На фронт… Кто на фронт, кто от фронта… Видишь шпалы? Вот и шагай — вперед на
запад… Там тебе и фронт. А составы не ходят… И неизвестно…
Наконец военные успокоились; тихо переговариваясь, отошли от начальника, остановились
возле команды, толпившейся под тополями, тихо совещались.
Качуренко остался наедине с начальником.
— У тебя, вижу, запарка, Стратонович… — начал он фамильярно, как еще недавно в мирные
времена.
— Запарка! — тяжело вздохнул начальник. —
Содом! Содом с Гоморрой! Жену, говоришь, одну отправляешь?
— С людьми, восемь человек, Стратонович…
— Теперь все поехали бы… — заметил начальник. — А сам чего ошиваешься? —
Оглянувшись вокруг, чтобы не услышал кто, подмигнул, как родственнику, посоветовал: —
Прыгай на колеса, Гаврилович, пока не поздно, и катись. Как другу советую.
Качуренко похолодел. Испуганно оглянулся, хотя и не принадлежал к трусливым.
— Разве что… разве…
— Вот то-то же и оно, что разве. Последний эшелон. Вот подойдет, загрузится, да и пошли
господь тучи да туман… Умчится в дальний путь…
— А ты как же, Стратонович?
— Велено последним… Беги быстрее, бери своих и веди вон к тому зеленому вагону, в нем
наша железнодорожная братия уже расселась, скажешь, что я велел…
— Спасибо, Стратонович, век не забуду…
— Еще нужно тот век прожить… Бросай все и полезай в вагон… А то попадешь… Верь мне,
мы, железнодорожники, знаем больше, чем вы…
Качуренко простился с эвакуируемыми, может быть, навсегда. По-родственному
расцеловался с женщинами, которые раньше были просто хорошими знакомыми, женами его
друзей и товарищей по работе, поспешно пожал руку Евграфу Евграфовичу — ничего злого не
таил против этого человека, но как-то неудобно было смотреть в глаза человеку, прятавшемуся
за бронь или козырявшему белым билетом. И только после этого взглянул в глаза жены. Смотрел
на нее ласково и тепло:
— Гляди же, Глашенька. Ты знаешь — я ревнивый…
— Переживешь, — грустно улыбнувшись, сказала она. И, как подобает заботливой жене: —
Котлеты в миске, сметана — в горшке. — И всхлипнула. Не глянув в глаза, обняла за шею, тепло,
знакомо. Он так и утонул в этом тепле и блаженстве, а она, как мертвеца, чмокнула его в лоб,
вырвавшись из объятий. — Береги себя… Ты нужен…
В последних словах послышались иронические нотки, показалось ему, обижена за что-то на
него жена.
II
Наконец эшелон растаял вдали, погрузился в почерневшее пространство. Через несколько
минут рассеялись люди, опустели станционные помещения, только кто-то кричал в телефон,
выползали из кустов и бурьянов бездомные псы, обшаривали все уголки и закутки, начинали
грызню
С тяжелым сердцем возвращался со станции в поселок Андрей Гаврилович. Знакомая до
каждого холма и лощины, до каждого деревца и кустика дорога, преодолеваемая им за долгие
годы всеми видами транспорта, а преимущественно райкомовской «эмкой», казалась почему-то
незнакомой и даже чужой. В соответствии с мобилизационным планом как «эмки», так и все
другие автомашины и тракторы районных организаций были переданы в распоряжение
действующей армии. Одна-единственная полуторка на весь район, на которой он сейчас ехал,
сохранилась благодаря энергии и находчивости райисполкомовского водителя Павлаа Лысака.
Любил Качуренко своего водителя, поэтому и просил, чтобы остался парень при нем:
биография как стеклышко, энергичный, находчивый, безотказный, за все годы совместной
работы не было случая, чтобы Павло Лысак не выполнил какого-либо поручения.
Пошла «эмка» в распоряжение фронта, погрустил немного Павло, а потом пришел к
«хозяину», хитро взглянул исподлобья:
— Так как же будем? Пешком или на колесах?
— Пешочком, без колес, Павло, придется привыкать, — бодрился председатель
райисполкома, зная, что этим не развеселит своего водителя.
— А в МТС валяется старый металлолом — списанная полуторка…
Качуренко только пожал плечами.
И «собрал» Павло Лысак колеса. Приволок бог весть откуда старые проржавевшие детали,
отмыл все и отшлифовал, приладил детальку к детальке, залил бак бензином, и полуторка, нигде
и никем не зарегистрированная, неподвластная самому суровому мобилизационному плану
райвоенкома, деловито сновала по району.
Как никогда пришлась к делу эта скрипучая, но на диво выносливая таратайка. Андрей
Гаврилович, забыв об удобной, хотя и тесноватой «эмке», притерпелся к грузовой колымаге,
словно всю жизнь ездил на ней, гнулся на замасленном, с выгнутыми ребрами пружин сиденье.
Сейчас машина чихала, тряслась, как в лихорадке, а Качуренко думал о разлуке с женой.
Почему она так холодно повела себя? Впрочем, кто разгадает женскую натуру, может быть, так и
следует расставаться, может, захотелось ей сыграть такую роль, ведь прирожденная же артистка,
любимица калиновской публики, лауреат не одной из областных олимпиад.
Незаметно косится Андрей Гаврилович на водителя. Лысак сидит твердо, уверенно, как
император на троне. Густой чуб, серый от пыли, тяжело спадает на узкий лоб, из-под крутых
надбровных дуг, густо заросших лохматыми волосами, не мигая смотрят вперед холодные серые