Красная роса (сборник)
Шрифт:
ножки и просеменила к окну. Вырядилась эта знаменитая еще в гражданскую войну
подпольщица необычно. Густосборчатая юбка, корсетка, с пышными оборками, вышитая
крестиком из крестьянского полотна сорочка с широкими рукавами, темный платок завязан на
подбородке и нитка мониста на шее так изменили ее, что трудно было узнать всегда изысканно
одетую, уверенную в себе Евдокию Руслановну, заведующую районным партийным кабинетом.
Она застыла у окна, прижалась лбом к
— В самом деле, близится, — подтвердила она.
Только двое неподвижно согнулись над шахматной доской: Агафон Кириллович Жежеря —
районный уполномоченный по заготовкам — и Нил Силович Трутень — заведующий
сберегательной кассой, знаток финансовых тайн. Они, как два быка в упряжке, неразлучны.
Судьба свела их в одном доме, сердца обоих объединяла любовь к премудрой игре. Внешне они
были похожи друг на друга, можно было и вообще этих веселоглазых хлопцев считать
родственниками, если бы еще цветом волос были одинаковы. А так присмотришься
повнимательнее — нет, рыжий Жежеря с чернявым Трутнем не могут быть даже троюродными.
Каждый выходной, если райком не отряжал их в села — а такое случалось частенько, —
усаживались они спозаранок возле своего жилкооповского, истрепанного всеми ветрами дома и
склонялись над шахматной доской. Думали и мудрили, настырно искали ходы, достойные самого
Капабланки. И время от времени после очередного хода, независимо какого, удачного или
бездарного, гениального или самого простого, многозначительно, саркастически, язвительно
говорилось:
— Ага, ты вот так. Ты, значит, испанским… Думаешь, что ты Алехин, так меня и испугал? А
мы вот завернем сюда — и от твоего испанского останется лишь турецкий пшик… Нас, брат,
мудреными ходами не запугаешь…
— Не запугаешь и нас… На твой алехинский мы по Эйве…
— Играть так, как играет Эйве, каждый сумеет…
Это намек на то, что недавно в игре гигантов шахматного искусства Эйве, не набрав ни
единого очка, занял в турнире последнее место.
И сейчас Агафон Кириллович с Нилом Силовичем тоже сражались, но тихонько и не очень
зло. У них как раз сложилась напряженная, критическая ситуация на доске…
В полутемной просторной комнате, еле освещенной полыхающим пламенем единственной
свечи, собрались люди разного возраста, разных характеров, вкусов и интересов, которые
хорошо знали друг друга, большинство из них работали рядом, ежедневно общались по
служебным и личным делам, обращались друг к другу запросто. Теперь, во время тяжелого
всенародного горя, они стали еще ближе и дороже друг другу, объединялись в единую семью, и
породнило их одно ответственное и рискованное
Рядом с Евдокией Руслановной тихо сопел Ванько Ткачик, двадцатилетний секретарь
райкома комсомола, чубатый, розовощекий. К нему доверчиво тянулась фельдшер Зиночка
Белокор, ровесница Ванька, похожая на белокурую березку, светила большими синими глазами,
внимательно присматривалась ко всему окружающему. Зиночка второй год трудилась в районной
поликлинике, почти всех присутствующих знала лично, общалась с большинством, оказывая при
необходимости посильную медицинскую помощь, но больше всего прикипело сердце ее к Ваньку,
а оба вместе тянулись к мудрой и ласковой Вовкодав, держались ее, как малые дети родной
матери.
— Надвигается, видно и слепому… — подтвердил вывод прокурора и руководитель
«Заготльна» Станислав Иванович Зорик, тонкий знаток волокна, человек суровый с виду,
сложенный так нескладно, что и в его фигуре, и в лице тщетно было искать какую-либо
привлекательность. Глянешь на человека, все у него будто бы на месте, а присмотришься
повнимательней — на лице такой беспорядок, что и глядеть не хочется. Только и заготовлять,
только дергать да вымачивать лен с таким портретом Зорику! Видимо, из-за этой
асимметричности в лице, из-за отсутствия волос и бравой фигуры так и проживал Станислав
Иванович холостым, но не огорчался, так как был первоклассным работником, безотказным
исполнителем любого дела.
Уловив авторитетное слово Зорика, Жежеря и Трутень оставили игру и подошли к окнам.
Все смотрели не мигая в темные проемы окон, вслушивались в ночь, ловили далекие
малиновые вспышки и не знали — радоваться или печалиться. Может быть, и в самом деле в этих
вспышках погибал враг, отступал, убегал в черную неизвестность, а может быть, наоборот —
тихо и вкрадчиво подступал к Калинову.
— В самом деле, гроза… — подтвердил кто-то.
— То-то же, видишь, и немецкие громы замолчали… — весело протянул Савва Дмитрович
Витрогон, человек, привыкший и не к таким грозам и метелям, так как много лет работал в лесу,
сажал и пилил деревья, измордовался с лесозаготовками и лесовывозами, был так бит за
медлительность, затягивания, недовыполнения месячных, квартальных и годовых планов
выговорами, что если бы писались они не на бумаге, а на спине, места живого не нашлось бы на
человеке.
Вдруг словно прорвало плотину или, может, гроза расщедрилась наконец на ливень, все
присутствующие заговорили весело, хотя и нервно:
— А и в самом деле, смолкли…
— Кажется, еще с обеденной поры…