Красная тетрадь
Шрифт:
Запись 88: Маргарита на скамейке
Сегодня гулял, и глаза от солнца почти не болели.
Теперь нас каждый день сканируют, и у меня результаты пока хорошие.
Встретил Маргариту. Маргарита сидела на скамейке и жевала жвачку, а потом выдувала большие пузыри. На ней были шорты (джинсовые!) и свободная рубашка, смутно мне знакомая.
Я сначала прошел мимо Маргариты, а потом остановился, вернулся.
– Здравствуй, – сказал я.
Маргарита
– Привет, – сказала она.
– Ждешь Володю? – спросил я, удивившись собственной смелости.
– Да, – сказала она просто, словно бы я ее ничем не смутил.
– А ты с другими детьми не общаешься? – спросил я. – Здесь много наших ровесников.
– Мне четырнадцать, – сказала она, одарив меня чудесным, но абсолютно холодным синим взглядом.
– Мне стыдно, – сказал я.
– Бывает, – сказала она.
Я сказал:
– А Володе тринадцать, ты знаешь?
– Да ладно? – сказала она.
– Это правда, – сказал я.
Маргарита надула пузырь еще больше прежнего. Я вспомнил о своем кошмаре, и меня передернуло, когда Маргарита лопнула пузырь пальцем.
– Понятно, – сказала она.
Меня удивило, до чего же эта девочка царственна. Она жевала жвачку, говорила развязно, нагловато и очень подростково.
И в то же время подо всем: движениями, жестами, тоном я видел ее другую.
Я мог представить ее в багряном платке, расшитом золотом, наподобие римского пеплона, византийского мафория или русского покрова (название такой одежды, использовавшееся в червивые времена, мне неизвестно). Я мог представить ее в украшенной самоцветами диадеме с жемчужными катасистами.
Я мог представить ее в окружении подобострастных слуг, сильных воинов и знатных пленников.
Словом, я представлял ее такой, какой ее совершенно нельзя представлять. И, клянусь, такая эстетика мне не близка.
Но в Маргарите проглядывало что-то именно царственное.
Я так и смотрел на нее, а Маргарита смотрела на меня.
Потом она сказала:
– Что?
Ее ресницы колыхнулись, она сморгнула песчинку, принесенную ветром.
Я сказал:
– Прошу прощения.
Механически, до боли в спине резко, я развернулся и отправился, куда шел (к Алеше и Ванечке, мы собирались искать дом для щенков Найды).
Мне стало так стыдно, что я почти забыл, как мне больно.
Сегодня не мой день.
Запись 89: Это капец
Сука ты ссученная, Арлен. Кто тебя просил рот-то свой раскрывать?
Теперь не создастся новая социалистическая ячейка общества, не создастся.
Из-за тебя все.
Как же болит башка. Нереально.
Запись 90:
Сегодня с нами произошло нечто настолько странное, что мне сложно это описать.
Однако я чувствую своим долгом попытаться донести этот опыт до тех, кто его лишен.
Жорж предупреждал нас об особой связи, которую поддерживают без нашего ведома черви, живущие внутри наших голов, но я никак не мог осознать до конца, как это работает.
Мне представлялась некоторая радиосвязь, голоса в голове, неясные образы и картинки, волна, на которую можно настроиться.
Я не думал, что все происходит настолько физиологически, настолько телесно.
Началось все с того, что Андрюша порезал пятку об острую ракушку.
– Ой, – сказал он, схватился за пятку, упал в воду, и все засмеялись.
А я почувствовал боль от пореза, боль от соли и решил, что тоже порезался об ракушку. Мне это было совершенно очевидно.
Мы с Андрюшей вышли из моря, его пятка сильно закровоточила, когда я аккуратно вытащил из нее осколок ракушки.
А моя пятка была в полном порядке!
И я бы, конечно, подумал, что мне показалось или меня укусил краб, но я все еще чувствовал боль.
Эта боль пугала меня, потому что не имела никакого логичного источника. Я ощупал свою пятку, а потом понял, что чувствую не только боль, а еще и горячую кровь, ощущение текущей крови, крови, покидающей рану.
Но никакой раны не было.
Я сказал Андрюше:
– Кажется, я развил свою эмпатию.
– Это хорошо, Арлен, – сказал Андрюша. – Эмпатия очень помогает нам в жизни.
– Нет, – сказал я. – Ты не понимаешь. Я чувствую, как тебе больно.
– Ты совсем эмпатичный. Я не такой эмпатичный.
– Физически, – сказал я. – Как будто я тоже поранил пятку.
Тогда Андрюша потянулся к своей ране и сильно надавил на нее пальцем.
– Чувствуешь? – спросил он.
Я чувствовал. Андрюша засовывал ноготь в рану и царапал, ощущение было невыносимое, мы оба сцепили зубы.
– Да.
– Да?
Наконец я сказал:
– Все, Андрюша, это лишнее.
Андрюша послушно убрал руку от пятки и принялся рассматривать красную каемку под ногтем, потом поднял ногу.
– Солнце ее обеззаразит.
Я сказал:
– У меня с собой зеленка.
И почувствовал солнечный жар на пятке, не жар горячего песка, а жар открытого солнца.
Я пошел к своей сумке, и чем дальше я отходил от Андрюши, тем слабее становилась боль. Словно натянутая между нами нить растягивалась, но все-таки не рвалась окончательно.
Эта нить была очень крепкая.