Красно-коричневый
Шрифт:
– Левым табань, комар тебе в брюхо! – визгливо и гневно кивал Кондрата на своего бригадира. Тот послушно и торопливо выполнял указание, удерживал карбас у кромки сети. – Тяни на грудь! – приказывал Кондрата Хлопьянову.
Они отдирали, отламывали от морского дна огромную сияющую плиту. Она всплывала, как слиток, посылала из глубины столбы холодного света. Это донное ледяное сияние окружало карбас, озаряло кулаки Кондраши, лицо Макарыча. Казалось, в них проникал этот донный огонь, и они сами начинали светиться.
«Чудо морское!..» – не дыша, восхищаясь и одновременно ужасаясь
Из моря надвигалось безымянное диво, ослепительное, нацеленное на них, делающее их причастными к этому вселенскому чуду.
Сеть мокрыми шмотками наваливалась на борт. Поверхность моря лопнула, как от донного взрыва. В пролом хлынули ослепительные лопасти света, ударили огненные белые языки. Огромные рыбины, светлые, серебряные, с лиловым отливом, с проблеском фиолетовых молний, изгибали хвостами, тыкали скользкие морды, вращали золотые глаза, секли, кололи, брызгали слизью, лупили плавниками.
– Карды-марды! – исступленно и бессвязно кричал Кондрата непонятные, рвущиеся из горла слова. – Карды-марды-тарды!
Хватал рыбин, обжигался, вываливал их в карбас. Они плюхались, начинали грохотать по днищу, вставали на головы, ходили ходуном хвостами вверх. Расшвыривая огненные брызги, прыгали на колени Макарычу, он их сбивал на дно, и они шлифовали борта, наполняя лодку холодным огнем и шипением.
Макарыч хватал их под жабры, удерживал их выгнутые, как серебряные рессоры, тела. Начинал дубасить по головам деревянной колотушкой. Глушил, усмирял, а они под ударами скалили морды, выпучивали глаза, пока из-под жабер на белый бок не выкатывался алый язык крови. Рыбина, усмиренная, вяло лежала, вздрагивая хвостом, с огненно-красной метиной на белом боку.
Кондрата отбивался от скачущих рыбин, получал от них разящие удары. Хлопьянову, упавшему на лавку, окруженному светом и грохотом, казалось, – кто-то могучий, безымянный, радостно хохочет в небе, видя что дар его принят. Одаренные люди благодарят и славят пославшего. Принимают божественное, среди вод и небес, послание.
Они усмиряли рыбу, усталые, мокрые, в чешуе и перламутровой слизи. Отпустили сеть в море, медленно двинули карбас вдоль легкой череды поплавков.
Лодка была перегружена. Среди черных грязных бортов плотно, одна к одной, лежали драгоценные рыбины, как отливки из неведомого сплава. Кое-где поднимался трепещущий черно-розовый хвост и бессильно падал. Кондрата оглаживал, холил своей корявой, в рубцах и мозолях, ладонью белоснежный бок семги.
Вернулись на тоню. К ним спешили на помощь. На руках, как уснувших младенцев, переносили рыбин в сарай, где на серых, отекавших глыбах льда покоились другие, пойманные прежде семужины. Таинственно мерцали, окруженные туманными нимбами.
В избушке их ждала уха. Анна разливала раскаленную гущу по тарелкам, валила в миску розовые, распаренные ломти семги. Михаил откупоривал водку.
Выпили, держа маленькие стаканчики почернелыми негнущимися пальцами. Хлопьянов почувствовал, как прянул ему в щеки жар, запылало лицо. Хлебал сладкую, окутанную паром уху, отсекал ложкой сочные рыбьи ломти.
– А что!
– Ейный муж лодочник был замечательный. Половина карбасов, которая у нас ходит, им построена. – Макарыч поддерживал предложение Кондраши, на его малиновом лице стеклянно мерцала седая щетина.
– А что, освой ремесло и работай! – поддакивал Михаил. – Инструмент остался, заказ есть, лес вокруг растет. Берись, работай!
– А хоть с нами рыбу лови! – Кондрата милостиво приглашал Хлопьянова в артель, а сам зорко поглядывал на бутылку.
– Ну что, со здоровьичком! – сказал Макарыч, поднимая скользкую чарку.
Возвращались морем в село. Хлопьянов с Катей сидели, прижавшись, на лавке. Михаил правил ладьей, Анна устроилась на носу, смотрела на розовые гранатные острова, похожие на глазированные спины всплывших морских животных.
Ветер был свежий, обжигающий, в нем присутствовали безымянные запахи близкого полюса. Хлопьянов прижимал к себе Катю. В этом скольжении по синей яркой воде под красным вечерним солнцем они уже существовали в новой, обретенной жизни. Проживали в ней свои первые дни и часы. Это красное повисшее над морем солнце, золотистая слепящая дорога, по которой скользила ладья, чувство новизны и свободы – все это и было их новой жизнью.
– Хорошо? – спросил Хлопьянов, сжимая сквозь грубую ткань ее тонкое плечо.
– Хорошо, – кивнула она, отвечая ему движением плеча.
На острове с тонкими прозрачными травами, стояли олени. Чутко, издалека следили за карбасом, медленно перемещались. И казалось, – остров живой, дышит, движется, наблюдает за лодкой множеством темных глаз.
Из зеленой воды выпрыгивали нерпы, стеклянные, яркие. Застывали на мгновение, словно вмороженные в море, оглядывали людей ласковыми глазами и ныряли обратно, в маслянистую воду. Нерпы нет, а карбас проплывает мимо расходящегося блестящего круга.
Гуси, мощные, с тугими серыми крыльями, вытянулись в длинную, над водой, вереницу. Прошли над лодкой. Сквозь стук мотора донесся посвист и шум литых шарообразных тел, разрывавших воздух.
Хлопьянов радостно взглянул на Катю, и она ответила ему тем же радостным, понимающим взглядом Они, плывущие в лодке, были замечены птицами, рыбами, морскими и земными тварями. Весть о них, о их новой жизни, разнеслась по окрестных берегам и водам. О них уже знали в лесах и весях. Их новая жизнь стала частью бесконечной жизни, протекавшей здесь испокон веков под северными небесами.
Они двигались в узком проливе мимо острова, чей гранитный берег отражал стук мотора, эхо улетало к материковому берегу, к золотым и красным опушкам.
– Здесь тонули, – сказал Михаил, поводя глазами по тонкой протоке и розовым каменным лбам.
Хлопьянов представил, как в бурю черная глухая вода накрывала остров, крутила и топила ладью, И Анна, захлебываясь, спасала бездыханного мужа, выхватывала его у черных зубастых волн.
Теперь она окаменела на носу. Деревья на берегу и тонкие травы острова плыли мимо ее опечаленного лица.