Красно-коричневый
Шрифт:
Клокотов обращался теперь не только к Хлопьянову, но и ко всем остальным, словно исповедовался перед ними.
– Томился, не понимал себя, натыкался повсюду на косность, дикость, мерзость отношений. Но сквозь эту мерзость и косность что-то мерещилось! Я искал ему имя, не находил, ошибался. Понадобились все эти страшные годы, страшная ложь. Понадобилось, чтобы исчезла страна, остановились заводы, омертвели города, разъехались ученые и писатели, и всех нас охватила вселенская тоска и ненависть. Я понял, чего искал! «Русская цивилизация!» – вот что вынашивала Родина, что медленно созревало, готовое народиться!..
Все слушали его, хотели понять. Не понимали. Не смели перебить, видя, как насущна для него эта исповедь. Верили ему, не понимая. А он оборачивался
– Три мясника, закатав рукава, набросились на сонную страну и зарубили ее топорами, с хрястом, хлюпом, раскидали по сторонам обрубки! Мы-то думали, что они рубили партию, коммунизм, стратегические ракеты, колхозы-гиганты. А они рубили зародившуюся в недрах Союза «Русскую цивилизацию», которая начинала завязываться и зреть, как эмбрион. Питалась великими открытиями советской науки и техники, русскими прозрениями о Боге и Космосе, благоговением человека к Природе, бережением Праматери-Земли. Все это было в нас, порой бессознательно, порой проявлялось в слове и действии. Начинался сложнейший синтез коммунистического земного строительства и религиозного порыва в непознанное мироздание. Среди социальной тишины и внешней неподвижности, как это бывает у беременной женщины, зарождалось новое земное устройство – «Русская цивилизация»!
Его начинали понимать, каждый по-своему. Вспоминали себя в минувшем времени, находя в нем драгоценные переживания.
– Как будущая мать чувствует в себе первое биение плода, затихает, дурнеет лицом, покрывается пятнами, избегает внешних проявлений, сосредотачивается на внутреннем бытии, на таинственном взращивании, так и наша страна не тяготилась тем, что ее называли застойной. Копила силы, переливала их в будущее богатырское дитя, готовилась к родам!..
Хлопьянов чувствовал, как знакомо напряглась в ожидании чуда душа. И не чудом ли был их маленький дымный костер посреди туманной Москвы, и сама взбаламученная, всклокоченная Москва посреди необъятной России, и сама бушующая стенающая Россия посреди мироздания, в котором бился на ветру их маленький дымный костер. Люди, смертные, грешные, слушали мечтателя о вселенском благе, о возможности безгрешного бытия, об одолении смерти, верили мечтателю, мечтали с ним среди мусора и дреколья баррикады.
– Убийцы, как в притче об избиении младенцев, как в сказе о царе Ироде, искали этого будущего богатыря и спасителя, безжалостно рубили кричащую мать…
Отец Владимир перекрестился, а темнокудрый юноша тронул случайно гитару, и она плеснула разноцветный перламутровый звук, от которого колыхнулся высокий нимб фонаря.
– Мы, как сказал отец Владимир, «нищие духом». Русские патриоты, которых лишили процветающей Родины. Среди нас ученые и конструкторы, у которых отняли «Буран» и «Токомак», продали их врагу. Писатели и философы, чьи творения осквернены и затоптаны. Те из нас, кто уцелеет после побоища, должны вынести из пожара светочи и скрижали, где записаны священные тексты, генетические коды, научные и религиозные формулы «Русской цивилизации». Задача тех, кто спасется, в том, чтобы соединиться, как соединились мы вокруг этого костра. Сложить расколотые таблицы, склеить разорванные свитки и снова вывести формулу, по которой на этой части земли, сквозь все потрясения и нашествия, все сатанинские козни осуществится «Русская цивилизация»! Провидение избрало Россию, как землю, для которой Любовь и Правда стали главными символами бытия, строим ли мы космодром или приходскую школу, или ищем совершенства в рифмах и песнопениях!..
Он умолк, восторженно глядя на своих товарищей. И те, кто понял его, кивали и соглашались. А те, кто не понял, тоже кивали, принимая на веру его слова.
Звук, который вдруг раздался вдалеке за парком, за туманом, был ответом на его слова. Донесся из другого мира, который был разгневан и потревожен услышанным. Этот звук напоминал глубинный рокот и гул, словно под землей перетирались камни, и что-то непомерное и слепое силилось подняться, ссыпая с себя дома, мосты и проспекты.
Хлопьянов лежал на холодной земле, среди бревен и арматуры. Торчком стояла пустая железная бочка. Вокруг, заполнив расселины и проемы баррикады, притаились дружинники. Их головы, плечи, едва различимые, виднелись среди досок, проволоки, древесных срубленных веток. И все они слушали звук.
Звук медленно надвигался со стороны американского посольства. Тучнел, тяжелел, как клубень в черной земле. Начинал перемещаться, как растущее корневище. От его разбухания слабо дрожала земля, словно по ней пробегали судороги. Эти трясения земли проникали в тело людей, воздействовали на биение сердца, на ритм дыхания, на циркуляцию крови. В органах начинались сбои, перепады и спазмы. Сворачивались кровяные тельца, умирали нервные клетки. Живая плоть ужасалась, страдала, испытывала необъяснимую муку. Хотелось вскочить, оторваться от дрожащей земли, бежать прочь туда, где не слышен этот низкий угрюмый звук, похожий на рокот органной трубы.
Хлопьянов оглядывался. Видел вблизи себя отца Владимира, его бороду, выступавшую из-за картонной коробки. Рабочего в каске, положившего на бревно два обрезка трубы для рукопашной и горку камней и обломков асфальта. В углублении между ящиками и грудами сора разместился отставник-офицер, расставил бутылки с зажигательной смесью, похожий на лотошника, торгующего спиртными напитками. Там же виднелась косматая казачья папаха, слабо отсвечивал ствол автомата. Дальше угадывались инженер, девушка с санитарной сумкой и ее длинноволосый кавалер. Вся баррикада, слабо освещенная фонарями, была живая, наполненная людьми, негромко шелестела и позванивала. Откликалась на подземное дрожание звяком бочек, проволоки, листового железа.
Улица перед баррикадами, как черная доска, натертая жиром, в мазках голубоватого света, таила в себе угрозу. На нее устремилось множество глаз, нацелилось оружие, тянулись руки, сжимавшие железные прутья. Оттуда, по этой скользкой, натертой улице, катились сгустки звука, разбивались о баррикаду.
Звук то приближался и вырастал, как стена, то разделялся на несколько вязких, как лава, рукавов, удалялся к мэрии, к набережной, окружал Дом Советов, заслонялся огромным неосвещенным зданием.
Казалось, ползет толстое мускулистое тулово, протискиваясь среди домов, выползая к Москва-реке, охватывая громаду Дворца. Хвост еще струится у американского посольства, а плосколобая голова уже достигла главного портала, прошибла мокрые заросли, достигает темного сквера и вот-вот образует кольцо, схватит мускулистый хвост.
Хлопьянов увидел, как на пустое пространство улицы выкатил темный горбатый брусок, заслоняя жидкие потеки света. Медленно двинулся, вытягивая за собой второй горбатый брусок. Они катили медленно, тяжко, – третий, четвертый, пятый, – напоминая сцепку вагонов. Колонна тяжелых грузовиков двигалась по улице, сотрясая землю и воздух, и Хлопьянов насчитал тринадцать, а они все выкатывали. Он прижал ухо к асфальту, пытаясь в трясении земли, в многослойном перемещении звука уловить отдельные его составляющие – трехосных тяжелых грузовиков, упругих четырехосных транспортеров, легких гусениц «бээмпэ», хрустящих катков и танковых треков. Но звук был вязкий, как пластилин. Асфальт, брусчатка, мягкая под брусчаткой земля перемешивали звук в однородное тесто.
Колонна исчезла, открыла блестящую льдистую улицу. Катила теперь, невидимая, мимо мэрии, съезжала на набережную, огибала порталы Дворца, обкладывала его резиновым кольцом звука.
Хлопьянов видел, как крестится отец Владимир. Выставил на ящик икону ликом вовне, на улицу, где прошла колонна. Офицер-отставник переставлял, менял местами бутылки с горючим, словно хотел, чтобы лучше смотрелись этикетки с надписями «водка», «коньяк», «мартини».
Звук стал приближаться, наваливался, давил на височные кости, на корневища зубов, расшатывал их.