Красно-коричневый
Шрифт:
– Собирайся!.. Вытряхивайся отсюда! – сказал посыльный Советнику. – Минута на сборы!
– В чем дело?… Кто вы такие?… По чьему приказу?… – пробовал возражать Советник, близоруко щурясь на автоматы, на камуфляж, на красно-белую Звезду Богородицы.
– Приказ начальства!.. Повторяю, минута на сборы!..
– Слушай ты, харя! – посыльный ткнул автоматом в бок Советника. – Через минуту я пристрелю тебя, а то что от тебя останется, скину в шахту лифта!.. Считаю!.. Время пошло! – Он задрал рукав, открыл большие офицерские часы, поднес к свече.
Советник молча, торопливо засобирался. Сгреб
Хлопьянов не последовал за ними. Подошел к темному большому окну, от которого давило холодом. Время, как оторванная льдина, мерно двигалось среди полярных течений, несло на себе их всех, и он покорялся этому неодолимому слепому движению.
Увидел сквозь стекло, как внизу, на пустыре перед Домом Советов появились три тени – Советник и сопровождавшие его автоматчики. Шли прочь от Дома сквозь баррикаду, к пустой глянцевитой улице с млечными отсветами фонарей. Автоматчики отстали, остановились. Советник удалялся один, сгорбленный, втянул голову в плечи. В его руках, когда он подходил под фонарь, что-то неярко мерцало.
Хлопьянов отошел от окна, испытывая пустоту и усталость. Словно в его груди внезапно замкнулись два электрода, вспыхнули и сгорели, оставив после себя тусклую окалину.
Хлопьянов лежал в кабинете на составленных стульях, и черное окно казалось квадратным жерлом, сквозь которое в кабинет вталкивался густой, как студень, холод. Он чувствовал себя залипшим в жирный застывающий холодец. Испытывал брезгливость к своему немытому телу, грязным рукам, к густому, как клей, воздуху кабинета.
Снаружи в городе шла обыденная вечерняя жизнь. Пульсировала малиновая реклама, предлагая то ли водку, то ли колготки. Промелькали светляками вагоны метро, – поезд вынырнул из туннеля, пробежал по мосту и спрятался снова под землю. Вспыхнула туманная зеленоватая искра – троллейбус неосторожно коснулся контактного провода. Люди в городе после прожитого дня буднично ужинали, сонно смотрели телевизор, укладывались на боковую, с женами или без них. И никто не спешил на помощь осажденному Дому, никто не пытался прорвать ограждение, пробиться к ним, замерзающим, теряющим тепло и надежду. Наутро торопливый равнодушный люд, рассаживаясь по троллейбусам и такси, мельком посмотрит на набережную, где замороженный, как рефрижератор, весь в инее, огромный Дом стал братским кладбищем, на котором сгинут никому не нужные борцы за народное счастье.
К нему постучались. Фонарик блеклым лучиком отыскал его ложе. Простуженный голос Мор-пеха позвал его к Красному генералу.
Красный генерал сидел перед огарком свечи, протянув к нему свои обожженные руки, пытался согреться от крохотного огонька. Перед ним сидели двое. Вглядываясь в колеблемый сумрак, Хлопьянов узнал длинноволосого гитариста и девушку с неизменной брезентовой сумкой.
– Это наши разведчики-спелеологи, – сказал генерал. – Пойдете с ними, отыщете лаз под Домом, найдете подземные коммуникации. Оцените
Он еще ближе подвинул ладонь к свече, погрузил комнату в мрак. Только ладони его светились. Казалось, вот-вот они захрустят, задымятся, как береста.
– Мы знаем, где ход, – уже в коридоре, подсвечивая фонариком путь, сказала Хлопьянову девушка. – Надо разблокировать дверь и проверить сухой коллектор.
Хлопьянов зажег свой фонарь, и они втроем, пересекая и сталкивая белые зайчики света, стали спускаться по лестнице.
Они миновали холл, где на полу, бок о бок, спали люди, набросав на себя ветошь, хлам, содранные гардины и гобелены. Это спящее бугристое лежбище, кашляющее, стенающее, напоминало лазарет неизлечимо больных. Казалось, наутро санитары с носилками станут выносить из холла недвижных, остроносых покойников.
По сырым, пахнущим известкой и плесенью ступеням они проникли в подвал. Фонарик освещал блестящие лужи, тряпье, вмурованные стальные двери с маркировкой и тяжелыми поворотными ручками. Хлопьянов поспевал за молодыми людьми, машинально читая маркировку.
– Здесь! – сказал юноша. – Вход в воздухозаборник. Надо вскрыть замок.
Девушка светила на шершавую стальную дверь. В свет фонаря попадали белые, про трафарету намалеванные цифры, потный металл, щель, в которой виднелся язык замка.
– Вскроем в четыре руки! – в руках парня появился ломик. Он вставил его в щель, потянул. Ломик сорвался и зазвенел по полу.
– Помогите, – сказал Хлопьянову парень, снова вставляя лом.
Схватив лом, напрягая металл, мерно, сильно надавливая, они раздвинули щель. С нескольких попыток выворотили язык замка, и из отворенной двери ударило холодным твердым воздухом, как взрывной волной.
Шагнули в иное, открывшееся за дверью пространство. Хлопьянову показалось, что сзади задвинулась каменная плита, отгородила от поверхности, поместила в подземный мир, куда не ступала живая нога.
Вначале шли в бетонном глухом коридоре, по мягкой пыли, глушившей шаги. Не было звука, эха, шуршания. Не слышались дыхание, кашель. Замерли и погасли все внутренние биения, создающие у живого существа непрерывный звуковой фон. В этой ловушке звука не действовали барабанные перепонки, атрофировались височные кости. Безвоздушная среда была наполнена сухим мягким пеплом от сгоревшего звука, и это пугало и мучило. В бетонных стенах были дыры и рытвины, и Хлопьянову казалось, что это открытые рты, из которых не может вырваться крик.
Миновали коридор, фонарик скользнул по блестящей металлической стене, металлическому потолку. Они оказались среди длинного туннеля, склепанного из жести, – в вентиляционном канале. И первые их шаги отозвались невыносимым грохотом, визгом, скрежетом. Металлический пол вибрировал от шагов, выгибался. Под ногами лопались жестяные пузыри. Звук многократно отражался от потолка и стен, и казалось, в этих визгах и мембранных стенаниях слышутся человеческие вопли. Кого-то мучают, дерут на части, заливают глотку свинцом, выкалывают глаза. Они идут не по железному полу, а по кричащим лицам, и каждый их шаг причиняет мученикам невероятные страдания.