Красное колесо. Узел 1. Август Четырнадцатого. Книга 1
Шрифт:
Не гордым верховым уже, а тележным ездоком, подбиваясь на корнях и кочках, сталкиваясь плечом с Постовским, но нисколько с ним не беседуя, а даже совсем о нём забыв, Самсонов вёл и вёл свою думу.
О штабе фронта, о Жилинском не думал он, не перебирал обид и оскорблений, в недавние дни так травивших ему душу. Не изыскивал, как доказать, что во всём произошедшем виноват Жилинский больше, чем он. Охладело и осветлело внутри него, и уже не саднило, что вот Жилинский сумеет теперь извернуться, выйти сухим. Было странно, что упрёк в трусости от этого ничтожного человека ещё недавно так задевал Самсонова
Пожалуй, вот о чём думал он: как нелегко Государю выбирать себе достойных помощников. Ведь худые, корыстные люди ретивее добрых и преданных, они особенно изощряются выказать перед Государем свою мнимую верность, свои мнимые способности. Никому не достаётся видеть столько лжецов и обманщиков, как царю, – и где ж ему, человеку, набраться божественной проницательности разглядеть чужие потёмки? Так и становится он жерт-вой ошибочных выборов, и эти корыстные люди, как черви, истачивают крепкий русский ствол.
Мысли его приличествовали всаднику возвышенному, а тряс-ло и качало его – в телеге.
Так спокойны и общи текли самсоновские размышления, не сообразованные с целью движения штабной группы: найти просвет в окружении и выскользнуть. И в перерыве думы не сразу понял, чт'o ему докладывали: дорога на Янув, как едут они, перерезана, на шоссе перед ними – немцы, и обстреливают выход из лесу. Предлагали штабные: сменить южное направление на восточное, предпринять крюк с дальним плечом на Вилленберг, зато уж Вилленберг должен быть наш, у Благовещенского. Самсонов кивал, Самсонов не возражал.
Пришлось возвращаться, теряя вёрсты и время, потом сворачивать подходящей просекою на восток. И в выбор просеки, и в потерю времени и расстояний Самсонов опять не вникал. Как бы защитная духовная стена оградила его от всяких возможных неприятностей и раздражений внешней жизни. И чем быстрей и непоправимее текли внешние события, тем медленнее всё текло в теле Самсонова, тем обстоятельней остаивались его мысли.
Он хотел только хорошего, а совершилось – крайне худо, некуда хуже. Но если при лучших намерениях можно вот так до пера распушиться – что ж проистечёт в этой войне от действий корыстных? А если поражения повторятся – не возобновится ли в России смута, как после японской войны?
Страшно и больно было, что он, генерал Самсонов, так худо сослужил Государю и России.
Уж было и к вечеру, невысоко солнце. Возобладало среди штабных попробовать свернуть ещё раз к югу и поискать проходного места тут. Командующий кивнул, кивнул, не очень вникая.
Какие-то места пошли здесь заклятые: покинули они сухой высокий красный бор и ехали местностью низменной, закустарненной, вязкими песчаными просёлками и через многие неожиданные ручьи и канавы, канавы, перебирались только вброд.
Несколько раз казачья разведка выезжала вперёд, но вскоре слышался пулемётный стук, и разведка возвращалась: занято. Занято и здесь.
Да чт'o то были за казаки, в конвойной сотне штаба? – второй и третьей очереди, трухлявые, боязливые, при первых выстрелах спешивались в кусты. Как будто и казаками иссякла Россия – семиреченский и донской казачий атаман сотни добрых казаков не имел при себе!
Командующему требовалось – думать, ещё много сегодня думать. Могли бы Постовский
Больше версты было от их опушки до пришоссейных высоток, открытая местность мало обещала успеха, но офицеры горячо настаивали хоть раз попробовать, и Самсонов разрешил. Как во сне, не вникая достаточно.
Полковник Вялов уговаривал негожих казаков к атаке, они мялись, не выходили из леска, возражали, что лошади истомлены. Тогда штабс-капитан Дюсиметьер с криком «ура» и выхваченною шашкой поскакал один в сторону пулемёта, за ним Вялов, ещё два офицера – лишь тогда двинулись и казаки. А уж ринулись нестройной толпой, безпорядочно стреляя в воздух, с гиком, криком, не столько врага пугая, сколько подбадривая себя. Однако сбило троих с лошадей, и за пятьдесят шагов до пулемёта свернули казаки в боковой лесок.
Вид этого позора возвратил Самсонова к действиям и решениям. Он всех отозвал, запретил офицерам вторую атаку, теперь уже спешенную, велел возвращаться на север и опять поворачивать на восток, к Вилленбергу.
И снова они въехали в бор, уже темнеющий, выбрались на каменистую дорогу и безпрепятственно, быстро двинулись к Вилленбергу. Но в трёх верстах от него, на выезде из лесу, в сумерках, встретили крестьянина-поляка, спросили: «Много ли русских солдат в городе?», он за голову: «Не, панове, там фцале нема росьян, тылько немцы, дужо немцув джись пшышло». [16]
16
Нет, панове, там совсем нет русских, только немцы, много немцев сегодня пришло.
Штабные так и обвисли. Сидели в отчаянии. Где же мог быть корпус Благовещенского?..
А Самсонов сел на широкий пень, опустил голову бородой в грудь. Если опаздывал прорваться даже штаб армии, то что могло ждать саму армию завтра?
Штабные советовались: надо ночью где-то прокрасться, эта ночь – последняя надежда.
А Самсонов подумал: то Божий перст. Кто затемнил его, чтоб он покинул свою армию? То перст!
И объявил твёрдо:
– Я отпускаю вас всех, господа. Генерал Постовский, возглавьте прорыв штаба. Я возвращаюсь к 15-му корпусу.
(Где 15-й, где 13-й – именно в эти минуты сумерок, в двадцати пяти верстах за спиною Командующего на роковом лесном перекрестке необратимо перемешивалось и переставало существовать.)
Однако все чины штаба в едином приступе окружили Командующего и в едином говоре, каждый своими аргументами, стали доказывать ему невозможность, ошибочность, абсурдность, недопустимость, недодуманность его решения. Он командовал всею армией и не меньше обязанностей имел… перед фланговыми корпусами… и перед штабом фронта… только он один мог в краткие часы объединить оставшиеся силы… охранить Россию от вторжения неприятеля…