Красное колесо. Узел 3. Март Семнадцатого. Книга 2
Шрифт:
– Вестимо знаю: это – лев…
293
С тех часов, как Думский Комитет под напором толпы отступил из просторного кабинета Родзянки в дальние комнаты своего крыла, он здесь был устроен очень некомфортабельно, всё более временно, – и сейчас для переговоров с Советом не было и комнаты подходящей. Не было такого длинного стола, чтобы двум делегациям благопристойно сесть с двух сторон друг против друга. А стояли по-разному расставленные канцелярские столы (на них рядом с
Две революционных ночи пролежав на столах, Милюков был сильно помотан и, как все, очень нуждался в отдыхе в полночь третьей ночи. Но и, как никто среди думцев, он сознавал ответственность наступившей минуты – для целой новой русской эпохи. Да и для себя самого. Поэтому требовалось собрать всё упорство – а у него невиданное было упорство! – чтобы пересилить депутатов Совета преимуществом своего ума и опыта.
Из присутствующих думцев никто не мог быть ему союзником в переговорах. Родзянко – лучше б вообще ни на слово не встревал, его время кончилось. Керенский – совершенно непредсказуем и чуж. Некрасов – хищно высматривает, а способен только на подножку. Шидловский – подставная фигура, ноль. Шульгин – имеет остроту, но выдержки у него нет, да и правый, чужой. Незаменим был бы Маклаков – но нет его тут, и не надо. (Маклаков убыл в министерство юстиции комиссаром – направить первые законы революции.)
Да никто и не мог и не должен был быть коллегой Милюкова в таких переговорах. Он один и должен был встретить их, сколько пришло, и один перемолоть.
Итак, вслух между собой не готовились, а вся подготовка шла в голове Милюкова. Он ожидал сильного напора, даже их прямой попытки захватить все правительственные места. Ещё с Пятого года он знал, как трудно вести переговоры с левыми, как они настойчивы и безкомпромиссны. Но и Милюкову не было равного в аподиктическом диалоге.
Вошли. Четверо. Сонный, истомлённый, охрипший Чхеидзе, спотыкаясь на ровном полу, – он тоже был член Думского Комитета, но все дни избегал их как чумы, сюда не приходил, а только видели его оратором над войсками. Рослый красивый Нахамкис-Стеклов, плотный низенький Соколов. И – но не и, а раньше их всех, как мальчик впереди взрослых, – тщедушный, острый, бритый Гиммер-Суханов. Бритый, или не росло, шли голые взлизины мимо крупных ушей и высоко на темя, а ещё выше, как сдвинутый назад парик, сидела на нём полсть плотно скатанных серых волос.
Кроме Чхеидзе, все не скрывали важности и удовольствия прийти сюда и вот обмениваться рукопожатиями с Думским Комитетом. Но Гиммер – особенно преобразился. Нельзя было узнать в нём того вертлявого субъекта, который попадался им в коридорах, иногда любил налезть с дерзкой репликой, а то всё время выведывал что-нибудь или сообщал, – теперь при той же фигурке, при той же заострённости в чертах лица и поворотах головы, – это был важный, многозначительный дипломат, с особой рассчитанной церемонностью пожимающий руку или наклоняющий голову.
Пришедшие важно расселись на стульях, а для Чхеидзе нашлось кресло, он ослабло опустился туда и больше не существовал.
Не придумали, как начать, а тут ещё и рассадка вышла неудобная для переговоров, – и так не оказалось ни председателя, ни процедуры, а затеялся общий неторопливый – в половине первого часа третьей безсонной ночи! –
Да это – не безразличная попалась тема, но самая удобная для думцев. Им – вот это и нужно было как раз от Совета депутатов, припугнуть советских и понудить их же обуздать стихию.
Но – не это нужно было Совету! И видя, что беседа опасным образом пошла на распыление и затемнение центральных вопросов, – Гиммер резко завертелся и объявил, что желает получить слово. Некому было дать, но некому и не дать, вовремя было заявлено – и слово началось.
Милюков не ожидал, что его противники будут до такой степени умно и тактично говорить. Для связи с предыдущим, но как о малозначимом, Гиммер сказал, что борьба с анархией – одна из технических задач Совета, да, она не упускается им, и вот сейчас печатается специальное воззвание к солдатам об отношении к офицерству…
– Ах, вот как? – приятно были поражены думцы.
…но что нынешнее совещание должно заняться вопросом центральным. Как известно, подготавливается создание нового правительства. Совет рабочих депутатов не возражает, и даже предоставляет такое право цензовым элементам, даже считает, что это вытекает из общей наличной конъюнктуры.
Прекрасное начало! Прямая борьба за власть сразу же отпадала. Советские не пытались захватить её в целом. Милюков чуть порасслабился. Становились возможны переговоры bona fide.
Однако Совет рабочих депутатов как идейный и организационный центр народного движения, как единственный орган, способный сейчас ввести это движение в те или иные рамки, единственный располагающий реальной силой в столице, – выставлял Гиммер, отлично понимая силу позиции, – желает высказать своё отношение к образуемой новой власти. Как он смотрит на её задачи. И (выразительно) – во избежание осложнений – изложить те требования, какие могут быть предъявлены от имени всей демократии – к правительству, созданному революцией.
Нельзя отказать, это умно было высказано: как будто не противоборство, не торговля, но посильное содействие.
Хватка была холодная и крепкая, это сразу почувствовали и все думцы, но никому из них не предстояло спорить, можно было остаться зрителем. А Милюков напряг крепкую шею, ожидая ударов. Вот положение: Государственная Дума дала единство и силу перевороту, а приходят со стороны и имеют большую силу диктовать!
Теперь голос перешёл к Нахамкису. Обстановка была неофициальная, выступающие не вставали. Но Нахамкис, доставший на колено свои пункты, написанные на неровном клочке случайной бумаги, стал говорить с большой важностью, даже торжественно.
Когда-то юнец-революционер, исключённый из 7-го класса одесской гимназии, и якутский ссыльный, потом в эмигрантских скитаниях, потом в первую революцию при Троцком, и арестован в этом же самом петербургском Совете рабочих депутатов, и снова, снова эмигрантские ничтожные годы, – не мог Нахамкис придать и вообразить себе такой высоты и значения, что вот он – поставляет правительство, что вот самые знаменитые буржуазные лидеры сидят и слушают его условия. Он не просто их читал одно за другим и даже не объявлял, сколько их, чтобы сильнее действовало, а прочтя один пункт спокойным сдержанным голосом, не торопясь разъяснял и мотивировал, как бы снисходя.