Красное колесо. Узел 3. Март Семнадцатого. Книга 2

Солженицын Александр Исаевич

Почему молчал великий князь Николай Николаевич? От него можно было ждать ответа и быстрого и приветливого.

Прошло больше часа – Лукомский послал на Кавказ подгонную телеграмму.

Отозвался Янушкевич: ответ – скоро и будет в духе пожеланий генерала Алексеева.

Хорошо!! Не подвёл великий князь.

Для запроса флотам Алексеев вызвал к себе адмирала Русина, начальника морского штаба при Верховном. Алексеев положил перед ним телеграмму – и увидел, что адмиральский взгляд похолодел.

– Какой ужас! – выстонал адмирал. – Какое великое

несчастье!..

Да, это было так. Да, пожалуй, это было так. Но с тех пор как Алексеев взялся за разумный консилиум Главнокомандующих – он уже был в действии и уже отрешился от этой первичной робости. Вопрос стоял о спасении России и династии, и не время предаваться сантиментам.

Эверт тянул. Хотел узнать мнения других Главнокомандующих.

Задумался Алексеев над мыслью Эверта: запросить ещё и мнение командующих армиями. Логика тут была. Но ввязывать ещё двенадцать человек? И громоздко, и долго, и что выйдет? И зачем? Командующим обстановка внутри Империи мало известна, поэтому запрашивать их мнение – лишнее.

Но хитрее всех вывернулся Сахаров: вообще прервал связь Румынского фронта, отключился!

Лукомский кричал в аппаратной, требовал немедленно восстановить связь с Яссами.

Придумали: попросить Юго-Западный связаться с Яссами как бы от себя.

Тут как раз пришло изо Пскова высочайшее соизволение воротить на места полки Западного фронта и не посылать с Юго-Западного.

Как Алексеев жёгся, ждал этой телеграммы прошлой ночью! И сколько же изменилось за 12 часов, что она была уже почти и не нужна, разумелась сама собой.

Но – спадал с Алексеева последний стыд перед обществом за эти посланные на Петроград войска! И – добрый знак: Государь настроен благоразумно. Так, вероятно, будет сговорчив и с отречением.

Поручил послать отбойные телеграммы Эверту и Брусилову.

Наконец – вырвали согласие и от Эверта.

Восстановили связь с Сахаровым – теперь просил он ответы остальных Главнокомандующих. Каждый оглядывался, боялся проиграть.

Телеграфировали ему, что все уже ответили положительно. И торопили.

Три ответа пришло, и, просматривая их, Алексеев решил составить из них сводную телеграмму Государю. И – скорее, успеть, пока там всё решается.

Но надо было думать и дальше: откуда Государь возьмёт самый текст отречного манифеста? И он должен быть торжественный, выразительный, сохраняя традицию русского престола. Надо составить его в Ставке, тут.

Лукомский брался составлять, но Алексеев подыскивал более опытные перья. А для чего же состоял при Ставке начальник дипломатической части вице-камергер Базили, протеже Сазонова? И ещё нашли в помощь военного юриста. И ещё одного бойкого ставочного подполковника Барановского. И они уединились сочинять.

А Алексеев снова горбился над своим столом и снова гнал телеграмму, обширную.

…Всеподданнейше представляю Вашему Императорскому Величеству полученные мною телеграммы…

И первую – конечно от Николая Николаевича: и потому, что великий князь. И потому, что очень уж выразительная.

Затем –

от Брусилова, по несомненной её категоричности.

Затем – от Эверта, в конце концов неплохо получилось.

А Рузский – сам там.

От Сахарова ещё не было. От Непенина не было. И не было от Колчака.

Четыре есть, трёх нет. Восьмое мнение должен был доложить сам Алексеев.

Но после трёх уже включённых телеграмм, где страшное для Государя решение уже было названо прямыми словами, – Алексееву без нужды было лишний раз травить государеву рану.

Ему стало жалко Государя. Так и видел он перед собой его добрый, светлый, ласковый взгляд, как ни у кого.

И Алексеев – избежал назвать прямо страшное слово «отречение» или о чём идёт речь.

А только: что умоляет Государя принять решение, которое внушит Господь Бог. Его Императорское Величество горячо любит родину – и примет то решение, какое даст мирный благополучный исход.

322

Воротынцев в киевском поезде.

Как бываем мы несоразмерны ходу времени, то сгорая в минуты, то продремливая месяцы, – так и ко многим событиям бывает неготово наше непослушное тело: они застигают нас в несоответственном состоянии. Должно в нас само что-то осесть, переместиться, и только тогда мы вполне отчётисто примем любой удар, неожиданность, горе или даже радость.

Так и теперь в киевском поезде, с отрезанными возможностями что-либо сделать, без опасности куда-либо опоздать, Воротынцев отдался этой внутренней укладке.

После сильных мятелей здесь до сих пор не всё, не везде было расчищено, поезд тянулся, тянулся мимо сугробов и баб с деревянными лопатами. Подолгу стоял на станциях, забыв расписание. И в этой удолженной, растянувшейся поездке, бездействии, тесноте купе и молчании, к счастью сосед всё время спал, – Воротынцев стал приходить в себя как от обморока.

Постыдность! постыдство за прожитую неделю! Нельзя было провести такую неделю – безсмысленней и одураченней. Провалялся по дамским постелям – не очнулся, не догадался, что попал в самую гущу невероятных событий. Всю жизнь мечтал оказаться на самом опасном нужном месте, на своём Аркольском мосту, – и вот, может быть, посылалось ему где-то действие несравненное – а он проволочился тряпкой, поражённый внутренним недугом, – всё пропустил. Если б ему когда предсказали – не поверил бы.

А вчера был ещё по-особенному потерянный день, ибо открыт для движения, открыты глаза – а ничего не придумал. А сегодня? Неизвестные, неуловимые, неостановимые события происходили где-то всякий час – а Воротынцев только дальше отъезжал от них, в незнании и в бездействии.

Но – Государь?! Но – что же он? Да не для этого ли самого момента он 22 года носил сияющую корону? принимал овации народных толп?

А он – поехал к жене и деткам?..

Но. Но запутаться, вот, оказалось легко. Но семейная слабость – о-о! – она всякого может взять.