Красное колесо. Узел 3. Март Семнадцатого. Книга 2
Шрифт:
И каждый раз опасно было бы не выслушать, раз именно от этого сообщения зависела Судьба Революции! И каждый раз оказывался вздор или мелкий эпизод. (Тут были и сообщения о грабежах, пожарах, погромах – и Исполнительный Комитет отдавал распоряжения, не рассчитывая, что они будут исполнены, посылал охранительные отряды, без уверенности, что они сформируются.)
И отдельно требовали за дверь одного-другого-третьего члена ИК – и какие-то представители каких-то организаций или общественных групп – адвокатов, врачей, фармацевтов, торговых служащих, земско-городских, учителей, почтово-телеграфных чиновников, эстрадных артистов – требовали мандатов в Совет Рабочих Депутатов. И была только одна возможность – уступать
За всей этой кутерьмой, дёрганьем, выбеганьем – какая была работа? Но кто понимал – самая важная незримая работа пробивалась выше всего: партийная группировка в ИК. Она – и была ключ ко всей будущей политике: кто захватит тут большинство – правые? или левые? От каждого кооптирования, или входа, или ухода – большинство чутко менялось. И несколько глаз больше всего и следили за этим балансом.
Собственно, когда все оглянулись и рассмотрелись, то безнадёжно правым тут оказался единственный только Гвоздев, хотя до вчера сидел в тюрьме за левость, а большинство левых – не сидело. Ещё, пожалуй, Богданов был слишком оборонец, и Эрлих, хотя непоследовательно. А все остальные меньшевики хоть чем-нибудь да левые – или интернационалисты, или инициативники, или всё вместе. А уж Александрович – кто из эсеров его левей?
Но, как считал Шляпников, достойно-левыми являются одни только большевики. А таких хотя он уже и насчитывал тут пяток, а шестым присчитать межрайонца Кротовского, – но это не перевешивало сплотки меньшевиков. И теперь, пощипывая себя, чтоб не размаривал сон, он старался зорко следить за возникающими комбинациями. В этом и был смысл всех обсуждений: при каждом вопросе: какое решение за нас и какое за них. Солдат? – допустить в один Совет с рабочими (они будут за нас и перевесят благоразумных меньшевиков)! В конце концов доспорились: включить солдат в общий Совет, но отдельной секцией. (И это успех.)
Гвоздев – тосковал на заседании, чувствуя себя одиноким, не находя прямой работы и не надеясь ничего управить. А Гиммер, хотя и чаще всех выбегал, но просто изводился – от своей счастливо-несчастной особенности засматривать всегда на сто ходов вперёд. Ах, не то было важно, о чём они тут все толковали! Если не говорить об угрозе генерала Иванова, то сейчас не было более важного вопроса, чем составить общую политическую формулу: как построить власть, чтоб она соответствовала интересам демократии? и содействовала бы правильному развитию революции? и успеху международного социалистического движения? И вместе с тем – не обжечься и не свалиться с достигнутой высоты. Прежде чем власть сама построится – надо этот процесс опередить активно! А значит: активно строить отношения с Думским Комитетом, одновременно и заставляя его продвигаться против царизма, одновременно и ограничивая его во всём. И тут ключевой вопрос – о захвате армии. Думский Комитет конечно захочет перенять армию в свои цепкие плутократические лапы – а значит, отнять реальную силу от народа. И вот надо так сманеврировать, чтобы солдаты не попали в прежние офицерские ежовые рукавицы, – но создать внутри армии совершенно новые революционные отношения. Нельзя ни минуты верить Милюкову и Родзянке. Надо решительно вырвать армию из их рук – но как это сделать??
Ах, он сам был несчастный, что такой умный! Он сам был несчастный, что всегда соображал раньше всех, точнее всех – но его не слушали. И здесь, на ИК, его не слушали, хотя в общем у них собиралось довольно хорошее циммервальдское ядро. Плюс трое их, внефракционных, – сам Гиммер с Нахамкисом и Соколовым, это уже основа левого большинства, если б увлечь за собой и болото. И если бы Шляпников не вталкивал в ИК своих тупых, неразумных… – можно было бы какие политические комбинации проводить!
А
Тут – опять Гиммера вызвали, и как раз по делу «Известий». Вызывал его Бонч-Бруевич, из-за занавески.
194
Пешехонов не поленился и не побоялся сходить пешком на Петербургскую сторону и назад, зато выспался. И теперь, часам к 12, свежим пришагал к Таврическому назад.
От вчерашнего здесь вечера осталось у него ощущение большой неразберихи и не-то-делания, чего стоила одна их вымученная многочасовая литературная комиссия. Ни за что б он не хотел вчерашних промахов повторять и тревожно чувствовал необходимость что-то исправить в общем ходе. Так неуправляемо и слепо не могли дальше идти дела, при большой внешней угрозе.
Но уже войти во дворец было не так просто: приходил в полном составе, чтоб заявить о своём переходе на сторону революции, лейб-гренадерский батальон – тот самый, с Петербургской стороны, через который Пешехонов вчера прорывался смело в одиночку. И неужели это было только вчера вечером? Как всё изменилось! Вот они уже пришли присягать революции! А теперь выходили из дворца и залили собой весь сквер перед Таврическим. Они б не уходили и ещё б охотно слушали тут, неблизко они шли, и им в новинку было послушать речи – да солнце, лёгкий морозец, праздник! Но слышались звуки нового оркестра, подходящего по Шпалерной, – не одни гренадеры догадались сюда идти.
Пока гренадеры нехотя вытекали из сквера, Пешехонов мог продвинуться к дверям, и вошёл бы внутрь, если б не объяснили ему, что вот подходит Михайловское артиллерийское училище! А там – учился его сын! И хотя, по близорукости, Алексей Васильич не надеялся увидеть сына в строю, но хотя бы послушать церемонию, чтобы потом обменяться с сыном. И остался на крыльце.
Теперь, рядом с ним, выступал громкий тучный Родзянко, кажется, однако, потерявший долю самоуверенности. И Керенский, взбудораженный, в своей новой роли.
Между их речами был заметный угол. Родзянко говорил о верности России, о военной дисциплине, о победе над врагами, Керенский – ничего о том, будто войны нет, а – о торжестве революционного народа и о наступившей долгожданной свободе, – но противоречий этих никто не замечал, или представлялось, что они друг другу не противоречат, – и с равным восторгом юнкера кричали «ура» тому и другому.
А всё остальное свободное место внутри сквера было забито любопытствующей публикой. А ещё через неё должны были протискиваться конвои, ведущие арестованных. Долго белел в толпе, медленно двигался клобук митрополита, которого тоже арестовали и вели – уж эта крайность зачем? возмутительно.
А уж внутри дворца народу было несравненно со вчерашним, вчера только гости, сегодня наводнение. Но не было в Купольном и в коридорах этого наружного радостного солнечного света, оттого темно и неуютно.
Пошёл направо, в ту комнату, где вчера заседал Совет. Сегодня, да уже сейчас должно было снова открыться его заседание; но сегодня пытались проверять мандаты – бумажки с корявыми записями, работа шла медленно.
Втиснулся в 13-ю комнату на заседание ИК. Тут к Пешехонову подскочил меньшевик Соколовский и объявил ему, что на ночном заседании Исполнительного Комитета он назначен комиссаром Петербургской стороны, то есть полным её властителем и губернатором, – и ему надлежит отправляться туда и вершить власть.