Красное колесо. Узел III. Март Семнадцатого. Том 2
Шрифт:
Большим не мог генерал Гурко подбодрить своего Государя: ничего более близкого он, по совести, не видел.
А легче – увидеть цену Временному правительству. Оно выпускает из тюрем осуждённых за политическую деятельность – и одновременно сажает в тюрьму прежних верных слуг Государя, которые действовали в рамках существовавших законов: назвать ли такие аресты проявлением свободы, написанной на знамёнах захватчиков власти?
Но те, кто в будущем образуют ядро, вокруг которого люди сплотятся, те, кто преследует подлинное развитие и постоянный подъём русского народа, –
О чём же это будет письмо? Без практического дела разваленное на дробные мысли? Никогда в жизни Гурко не писал таких неделовых писем. Но только кончая его, почувствовал, что выздоравливает.
Разрешите мне, Ваше Величество, обратить на всё это Ваше внимание, потому что среди огромной массы обрушившихся на Вас событий, Вы, возможно, не отдаёте себе вполне отчёта о всей важности того шага, который в будущем может иметь бесчисленные последствия как для Вашей династии, так и для судьбы России. Помня о Вашем благоволении ко мне во время немногих месяцев, которые я по Вашему желанию провёл как Ваш ближайший помощник, разрешаю себе надеяться, что Вы так же благосклонно примете излияния сердца, охваченного скорбью в эти дни, грозящие жизни России. И поверите, что мной руководило только чувство преданности русскому самодержцу, которое я унаследовал от своих предков, всегда обладавших мужеством и честностью высказывать своим царям одну только неподдельную правду.
ЧЕТВЕРТОЕ МАРТА, СУББОТА
408
Прошлую ночь морские декабристы пылали от счастья, эту – от страдания и страха. Отказывался ум представить: что теперь флот? И как можно дальше управлять матросами-убийцами? И что с ними самими случится к утру?
Выручка от Государственной Думы, в виде оратора или двух, не могла прийти раньше дневных часов. Но вчера вечером – такие теперь свободы – на «Кречет» приходил для прямого разговора с правительством машинист-депутат Сакман. И, оказывается, Керенский с той стороны ответил ему, что просит матросов немедленно прекратить разгром русского флота и напоминает, что вице-адмирал Непенин открыто признал власть Временного правительства и безусловно ему подчинился, а потому матросы должны верить его приказам. Впрочем, одновременно заверил Керенский матроса-депутата, что Временное правительство гарантирует и матросам, как всем гражданам, – полную свободу агитации и пропаганды.
Предстояло пережить сегодняшний день. Балтийский флот на стоянке был – отдельный мир, и ничто происходящее в России не могло сюда перенестись через ледовые пространства.
Только – радио, что уже и Михаил отрёкся.
Но тем более это не добавляло устойчивости здесь.
Однако Адриан Иванович, казавшийся с вечера совсем обмякшим, вызвал их перед утром с блистающими глазами, с возвратившейся подвижностью впечатлительного лица. Плотно сбитый, он был налит, как бомба. И высевал из-под пушистых усов:
– Начавши путь – никогда не надо его бросать! Хуже нет шатаний и перемётов. Ошибкой было бы сейчас нам изменить своим убеждениям или изменить свой метод. Все эти
Доработали – и ещё затемно, в 5 утра, Ренгартен принёс на радиотелеграф обращение адмирала Непенина ко всем командам.
Чтоб не возникало недоразумений, говорилось там, командующий флотом вновь объявляет офицерам и матросам о своём непреклонном решении твёрдо поддерживать власть нового правительства. Требует от всех чинов флота дружной работы для поддержания порядка. Верит в полное единение офицеров и матросов, отвечающих своею честью перед родиной за её будущее.
Нельзя было быть прямей, честней, открытей!
Линкоры почти тёмные стояли, с редкими лампочками, но с теми же грозными застывшими одинокими багровыми фонарями на клотиках.
Уверенность адмирала передалась его приближённым. Пошли попить горячего крепкого чайку, перед началом трудного дня.
Но ещё не кончили пить – прибежал перепуганный радиотелеграфист – и принёс ответ с неизвестного корабля, от неизвестных неспящих людей, из предрассветной мглы.
«На радио Непенина. Товарищи матросы, не верьте тирану! Вспомните о приказе отдания чести! Нет! От вампиров старого строя мы не получим свободы! Смерть тирану – и никакой веры от объединённой флотской демократической организации.»
Прямая угроза ещё усилялась от неизвестности авторов. Как во всяком сигнале с корабля на корабль, была в том загадочность гигантов. Почти не поверить, что передают простые люди, какой-нибудь неспящий телеграфист, – а будто невидимое корявое чудовище, пошевельнувшее лапой.
Безумие! Полный развал! Так разумно задуманный государственный переворот, так великолепно начавшаяся революция – во что превращалась!
И рассчитывать можно было… – только на чудо?
Уже и не лечь. Уже и не успокоиться.
Влачить на себе день как рабское ярмо.
Что случится сегодня?!
Черкасский успокаивал: по теории колебательного движения повторения колебаний неизбежны, но они будут затухающими.
Тут прекрасная мысль пришла Ренгартену: пусть адмирал отдаст повсеместное распоряжение снять царские портреты. Это произведёт хорошее впечатление.
Адриан согласился. Послали радиотелеграмму, всем.
409
Очередной сменщик, прапорщик, приболел – и просил Гулая капитан остаться ещё на одну ночь на наблюдательном.
Опять никакой стрельбы не было, и так же богатырски выспался Гулай, а когда проснулся – у телефониста уже кипяток поспел.
Хлебнул.
В блиндаже совсем было серо, день пасмурный.
Телефонист дежурил смурый, лишь у своих аппаратов, ни в какую трубу не смотрел. А сунулся Гулай к окулярам – и на том же самом месте, что вчера, и даже, кажется, на том же щите дразнил новый плакат: