Красное золото
Шрифт:
А потом на три дня зарядил дождь, рыба почему-то перестала клевать, время грибов и ягод еще не подошло, так что весь наш рацион составлял один только чай — на завтрак, обед и ужин — да несколько предусмотрительно припрятанных Лелеком запеченных рыбинок. А этого, знаете ли, очень и очень мало для четверых голодных мужиков, один из которых к тому же ранен…
…Михаила ранило в левую руку в тот же самый момент, когда Сергей, бежавший чуть впереди него, вдруг, словно запнувшись о подвернувшийся корень, взмахнул руками и упал. Миша споткнулся о его распростертое тело и рухнул рядом, потеряв на секунду сознание оттого, что левое предплечье взорвалось вспышкой ослепительной боли. Придя в себя, он некоторое время, пока от спешно покинутого ими огорода стучали выстрелы, лежал рядом с товарищем. Потом, когда выстрелы смолкли,
Все это он рассказывал, делая иногда длинные паузы и скрипя зубами от боли, пока Лелек обрабатывал, как умел, его рану (Мише повезло — пуля прошла по касательной, сорвав кусок кожи, но не повредив ни артерий, ни сухожилий — рана была, в общем-то, неопасной, но крайне болезненной), а мы слушали его в гробовом молчании. И когда он говорил о убитом им «синем», я достал его нож — лезвие было в черных запекшихся потеках — и долго втыкал его в землю, очищая. А когда он рассказывал о Сергее, я судорожно глотал подступавшие слезы, Лелек яростно скрипел зубами и подозрительно хлюпал носом, а прикусивший до крови нижнюю губу Болек плакал открыто…
— А Клещ, друзья мои, это очень плохо, потому что Клещ — это «капо ди тутти капи» города и области, лучший друг детей и спортсменов, сволочь такая…
Так закончил Миша свое повествование.
В ту же ночь мы снялись с места, переложив к себе некоторое снаряжение из рюкзака Сергея, а сам рюкзак и прочие ставшие ненужными вещи сунули в яму у корней старой лиственницы и присыпали сверху ветками и хвоей — словно самого Сергея хоронили — и шли по ночной тайге до утра куда глаза глядят… Впрочем, это я считал, что «куда глаза глядят», а Михаил, даже в теперешнем своем состоянии, не забывал посматривать на компас…
— Куда испарились, я тебя спрашиваю?
Голос говорившего был тихим и словно бы сонным, но люди посвященные знали — лучше бы уж обладатель этого тихого голоса орал и топал ногами. Потому что гнев — он быстро проходит, а когда вот так, значит, всем обдумано, все взвешено…
— Ты на плевое дело потратил две недели, потерял четырех хороших бойцов — и не в разборах, а вообще черт знает как. Еще двенадцать человек сейчас оторваны от дел, жрут самогон по деревням — и где результат, а, Вовик?
— Ну, Клещ, ты ж знаешь, я ради дела из шкуры вылезу… — уныло бубнил огромный Вова, потупив взгляд долу. Его собеседник встал напротив и принялся изучающе-пристально рассматривать стушевавшегося бригадира.
Клещ, которого партнеры обычно именовали уважительно не иначе как Семен Кузьмич, был мужчиной не крупным и своим изборожденным морщинами лицом больше напоминал провинциального шофера на пенсии, чем «смотрящего» огромной области, равной территориально нескольким Франциям и целому чемодану всяческих Даний и Бельгий.
Под испытующим взором босса исполинский Вова заметно съежился и как будто даже усох.
— В общем, так, Вовик. На разбор всех твоих непоняток даю тебе сроку неделю. Через семь дней ты стоишь здесь, — Клещ корявым пальцем потыкал в направлении наборного паркета, — и докладываешь, что все тип-топ. Или… Хотя нет, «или» быть не должно. В твоих же, Вовик, интересах. Все, свободен! —
Вова Большой в ту же секунду испарился и материализовался уже за дверью, где долго беззвучно матерился, переводя дух. Семь дней! Что ж ему теперь, прочесывать эту тайгу долбанную? Цепью идти, на манер немецко-фашистских оккупантов?… Вообще-то, Клещ шутить не любит, если единственным выходом останется прочесывать лес цепью — он, Вова, будет прочесывать лес цепью… Да только где ему взять бойцов на эту цепь? У него только двенадцать рыл в подчинении имеется, сидят в засадах по богом забытым деревням и — тут босс прав на все сто процентов — хлещут водку. И сколько им не тверди, и сколько не напоминай о печальной и поучительной судьбе павших соратников, только хмыкают в ответ: мы, мол, не они, нас, мол, голыми руками не возьмешь… Идиоты. И ничего им не докажешь ведь. «Быки» — они и есть «быки». «Выше только небо, круче только яйца»… Полуфабрикат для скотобойни…
Вова взглянул на часы. Близился вечер и он решил выехать из города ближе к полуночи, с тем, чтобы быть на Узловой к утру и оттуда проехать с инспекцией по всем гарнизонам, навести в засадах порядок и довести до сведения всего личного состава грозный наказ Клеща, снабдив его своими комментариями. А пока можно было махнуть в сауну, взять девку из «центровых» — те почище — и немного «оттянуться», а то совсем ведь одичал за прошедшие две недели…
Деревню Сенчино участь тотального переименования счастливо миновала по причине того, что единственный на начало двадцатых годов неуемный деревенский активист одной лунной ночкой благополучно утоп в ручье на самом что ни на есть мелководье, как говорили — не без помощи своих менее политизированных соседей. А с ним вместе утопла и его светлая мечта превратить отсталое Сенчино в нечто современно-революционное — то ли в Карло-Марксово, то ли в Перовско-Желябьево. А позже, в тридцатых, уже не до переименований стало…
Гарнизон «синих», сидевший в засаде в деревеньке, состоял из трех спешно пригнанных из «метрополии» боевиков, старшими над которыми стоял Лысый, вполне уже пришедший в себя после пережитого в тайге и в Петрашевском десять дней назад. Сейчас он в ответ на повторявшийся в разных вариациях двадцать раз на дню сакраментальный вопрос о том «на хрена мы здесь торчим?» в двадцатый раз терпеливо объяснял «на хрена» они здесь, собственно, «торчат» и злился на непонятливость своих подчиненных. Хотя «братву», чего уж там, понять было можно: выдернули из города, оторвали от знакомых дел и знакомых баб, загнали в глухомань какую-то, где и заняться-то решительно нечем, а из имевшихся в наличии представительниц слабого пола самой младшенькой было уже крепко за шестьдесят… А что делать? Клещ устами Вовы приказал сидеть — значит, будут сидеть. Сколько? Сколько надо. Скучно? Самому тошно. А что делать?… И так по кругу — вопрос, ответ, скука, от самогонки опухли уже, Бакс вчера пистолет еле нашел — завалился он у него куда-то, да и с концами. Бедный Баксик часа три кругами по избе на четвереньках ползал, насилу нашел в кадке с солеными огурцами…
Дверь открылась и в избу без стука вошла Митрофаниха — старуха лет за восемьдесят, но еще весьма бодрая и крепкая. Она размотала завернутую в шаль литровую бутыль с коричневатым, на чем-то настоянном, самогоном и, пристукнув дном по столешнице, сунула на центр стола. По взаимовыгодному договору Митрофаниха ежевечерне поставляла сидевшим в засаде бойцам сие благородное зелье в обмен на дензнаки. Поначалу бабка, конечно, хотела, чтобы «молодежь», все одно сидевшая без дела, вскопала ей огород, но после того, как Лысый доходчиво объяснил старой, что копать — «не есть дело для настоящих пацанов», согласилась вместо бартера на более привычные горожанам товарно-денежные отношения.
Купюра для старухи давно уже лежала на краю стола. Она взяла пеструю бумажку узловатыми натруженными пальцами, аккуратно сложила и засунула куда-то вглубь своего невообразимого одеяния, после чего перекрестилась, за неимением икон, на висевший в углу автомат и, шаркая подошвами, направилась к двери. И только уже взявшись за ручку, замешкалась, словно вспомнив о чем-то важном, повернулась к Лысому и, причмокивая челюстью, как незабвенный Леонид Ильич на высокой трибуне очередного Съезда КПСС, неожиданно басовито произнесла: