Красное золото

Олейниченко Виталий Ростиславович

— Слышь-ка, милок… Ты баял, мол, говорить тебе, ежели что узрим в тайге-то… Так Малашка вчерась вечор по травы ходила, баяла — дым, мол, видела костровой…

— Где, бабка? Где дым был? — так и подкинулся с места бригадир, а разом подобравшиеся боевики серьезно и вроде бы даже трезво смотрели на Митрофаниху. Лысый в душе возгордился за свою «братву», вот ведь — пьют, пьют, а стоило лишь делу обозначиться — тут же в бой готовы, как и не пили вовсе. Орлы!

Выяснилось, что дым любопытная Малашка видела не так уж и далеко, часах в трех пешего хода вдоль русла ручья — он протекал по окраине деревни, а за околицей, там, где до сих пор дыбились останки сожженной в Гражданскую водяной мельницы, сворачивал на север, в тайгу.

На ручей каждое утро всем гарнизоном ходили умываться и попить ломящей зубы водички — с похмелья — и знали, что был он неширокий, с пологими берегами, дно — сплошь из камня, кое-где вода даже уходила под него и журчала где-то под базальтовыми обломками. Поэтому решено было до границы тайги и далее, насколько пропустит сужавшееся в лесу русло, проехать на джипе, прямо по ручью. Недалеко, конечно, но полчаса времени сэкономит, да и ноги целее

будут. Ждать до завтра никакого резона не было: во-первых, те, что разожгли в тайге костер, завтра уже могли быть далеко, а во-вторых, до заката оставалось еще часа четыре — в принципе, вполне можно было успеть обернуться туда и обратно.

— Это, братва, бабке, из которой песок сыплется, три часа топать надо, а мы и за час все организуем, в натуре.

Так напутствовал Лысый свою спешно снаряжавшуюся бригаду, размышляя попутно о том, что уже завтра с утра можно будет выехать, наконец, из этой осточертевшей хуже горькой редьки деревни обратно в город, к знакомым бабам и знакомой работе, пусть иногда и опасной, но все-таки родной и в целом не пыльной.

Быстро собравшиеся подчиненные во главе с командиром загрузились в стоявший прямо у крыльца внедорожник. Лысый захлопнул дверцу и, поерзав, устроился на переднем сиденье рядом с водителем — Бакс досасывал сигаретку и был весел, но сосредоточен, будто и не ползал вчера полдня на четвереньках в глубочайшем похмелье. Поймав взгляд и нетерпеливый кивок бригадира, он кивнул в ответ и повернул ключ зажигания.

…Вспухший под днищем «Тойоты» огненный шар расколол мощную иномарку пополам. Объятая пламенем более легкая корма с горящими фигурами на заднем сиденье отлетела к огороду и, озарившись вдруг новой яркой вспышкой, стала гореть там газовым факелом. Передняя часть джипа с развороченным капотом и сплющенными силуэтами водителя и пассажира, весело догорала неярким дымным костром на месте взрыва…

Мы, довольные и веселые после сытной рыбной похлебки, споро шли вдоль берега ручья с каменистым руслом, предвкушая скорый отдых в деревне. Мы были уверены, что «синие», не зная точного маршрута нашего движения, просто физически не могли перекрыть засадами все окрестные, пусть и редкие, населенные пункты южнее Узловой, а вместо этого поменяли тактику и ожидают нас теперь на железнодорожных станциях и ведущей в родной город автотрассе.

Но тем или иным способом убедиться в отсутствии бандитов в Сенчино было, безусловно, необходимо. Именно об этом Миша и говорил — громко, чтобы слышали все — когда нашего слуха достиг смягченный расстоянием раскат грома. Мы остановились и прислушались.

— Гроза, что ли? — неуверенно сказал Болек, машинально оглядывая безоблачное небо.

— Гроза? — Лелек с сомнением покачал головой. — Не похоже…

Правдоподобного объяснения странному звуковому эффекту так и не нашли. Правда, Мишель уверял, что раскат более всего напоминал грохот взрыва крупнокалиберного снаряда, но откуда было взяться посреди тайги гаубице, выпустившей этот снаряд? А Болек говорил, что гроза могла быть очень далеко, но вот он когда-то где-то читал, что бывают такие неизученные атмосферные явления, когда звук разносится на десятки километров, называется это «звуковые коридоры», и так далее и тому подобное… В непонятные звуковые коридоры верилось мало.

Через час вышли на опушку.

— Сенчино, — удовлетворенно сказал Миша, сверившись в потрепанной картой, которую он неловко держал раненой левой рукой.

Над деревней поднимался в безветренное небо жирный черный столб дыма.

…Мы стояли вокруг чадящих обломков огромного джипа, стараясь не вдыхать все еще курившийся, странно пахнущий дым

— Плохая у Вас должность, Марк. Солдат вы калечите… — по привычке употреблять цитаты по поводу и без повода растерянно произнес Болек.

Растеряться было от чего. То, что взлетел на воздух не какой-нибудь задрипанный колхозный «ГАЗик», а именно «бандитский танк», было понятно и эскимосу. И то, что я видел, вызывало во мне странные чувства: с одной стороны, это были наши враги, уже убившие Игоря и Сергея и наверняка убившие бы и нас, если бы мы сунулись в это село и напоролись на засаду — с этой точки зрения я был безумно рад смерти сидевших в машине. А с другой стороны — это же были люди, и у каждого из них была своя жизнь, свои горести и радости, победы, поражения, привязанности, любимые кинофильмы и любимые женщины, и очень может быть, что мы с ними любили одни и те же фильмы и одних и тех же женщин, и даже ходили в одну школу. А то, что мы с ними сидели, образно говоря, в разных окопах, отнюдь не должно было означать, что я обязан непременно радоваться уходу в небытие этих бывших еще совсем недавно живыми людьми обгоревших манекенов…

Конечно, всю жизнь мы были с этими ребятами антиподами. Во всем. Они презирали тот образ жизни, который я любил, точно так же как я презирал ведомый ими образ жизни — и в этом презрении мы с ними были равны. Но вот тот способ решения проблем, который они культивировали и считали естественно возможным и единственно правильным, всегда вызывал во мне органическое отторжение — и это было тем принципиальным различием, которое всегда ставило нас по разные стороны игрового поля жизни… А с другой стороны — ты же тоже убил человека, так чем ты теперь отличаешься от них? — мой внутренний судия, как обычно, был жесток и каверзен… Ведь ты же принял их правила игры, поправ свое гуманистическое воспитание, видение мира и впитанную с молоком матери нелюбовь к насилию… Да. Я убил и принял. Но только потому, что был загнан в угол и защищал свою жизнь и жизнь дорогого мне человека. И повторись та же ситуация — убил бы снова… Не задумываясь?… Да. Не задумываясь. И не терзал бы себя толстовско-пацифистскими постулатами. И не только потому, что не являюсь, слава богу, ни толстовцем, ни пацифистом — крайности, как известно, не только вредны во всем, но еще и глупы неимоверно — а потому, что ненавижу этих адептов жизни «по понятиям», потому что не хочу жить по их «понятиям», а хочу жить по Закону.

И потому еще, что считаю их вместе с их дебильными «понятиями» нарывом… На теле Родины?… А что, слишком выспренне, по-твоему? Да, на теле Родины. Именно на нем, многострадальном, затоптанном и проданном-перепроданном. И на теле всего Земного шара тоже… Но ведь ты и сам сколько раз, ты только вспомни, выпив водочки для вящего раскрепощения, рисовал перед друзьями свое понимание современного тебе общества, с пеной у рта доказывая, что все наши властные структуры — суть то же самое, живущее по «понятиям», криминальное сообщество. Потому что кто пробивается наверх? Правильно — тот, у кого длиннее клыки и острее когти… Верно. И никакого противоречия, кстати, нет, потому что «понятиями» своими они уже давно подменяют Закон. А становящееся Законом «понятие» обуславливает тип правящей власти, и правят нами, таким образом, не Президенты и Спикеры, а Паханы Российской Федерации. Потому что чем выше взбирается особь, бывшая некогда человеком, по общественно-политической лестнице, тем больший тянется за ней шлейф воровства, насилия и трупов. «Апофеоз войны». Отсюда, между прочим, следует одна простенькая сугубо прикладная мысль: идя на выборы любого уровня, ты всего лишь участвуешь в узаконенном Паханами Российской Федерации переделе собственности на материальные и нематериальные блага, а так же на средства производства, в том числе на рабочие руки, то есть — на себя самого, и все равно ты от них, таким образом, зависишь во всем. А в итоге всего лишь помогаешь одному мерзавцу из своры ему подобных утвердить свой зад на трупах конкурентов (пусть даже только политических трупах). И можно попытаться выбрать из них наименее сволочного и подлого, но это надолго не поможет, потому что он, этот менее гадкий, не существует в вакууме, да и к тому же один в поле, как известно, не воин. Всегда есть «команда», и она не даст этому праведнику быть таковым. И он будет опускаться (или подниматься?) до их уровня. А если он паче чаяния вдруг станет упорствовать и апеллировать к совести и прочим неходовым в политике терминам — съедят его к чертовой бабушке. И получается, что единственное, что ты, как гражданин, можешь сделать — так это лишь поучаствовать в регуляции количества того дерьма, в котором мы все живем: будет ли его с головой или только по уши. Да и то «по уши» его будет лишь какое-то очень непродолжительное время…. Почему?… Потому. Не хочу повторяться. И я это действительно не раз пытался доказать своим друзьям, хотя и доказывать-то ничего не надо, потому что умный сам все видит, а неумному и в дерьме хорошо. Особенно когда с головой. Потому что не дует. Но то, что я осознаю существование «ново-русского» социально-политического устройства, отнюдь не означает, что я от него в восторге или что я согласен жить по его законам-«понятиям» — я просто вынужден жить в нем за неимением иного, доброго, лучшего. Вынужден — но не хочу. И не буду. Пусть в нем всякие «синие» живут. По «понятиям». И их «авторитеты». От ублюдка-Клеща до самых-самых не менее ублюдочных Клещей Российской Федерации… Но ведь ты не можешь жить в обществе — в любом обществе, заметь — и быть свободным от его законов, как бы они ни назывались. Это же аксиома… Ты прав, увы. Не могу… И в чем тогда разница между тем миром, в котором ты живешь, и тем, в котором ты хотел бы жить? Ну, я не имею в виду всякие Утопии… Если не Утопии, то никакой… И что остается?… Есть один вариант — создать свой чистый уютный мирок, в который и надлежит смываться из окружающей тебя дряни, как смываешься на грязной лестничной клетке от неприятного вечно пьяного соседа, с которым, однако, никак не можешь драться вследствие разных весовых категорий — то есть кивнуть вежливо головой из политеса, и по стеночке, по стеночке — да и захлопнуть тяжелую металлическую дверь с ригельным замком, законопатить все щели, чтобы не проникала в твой частный мирок грязь и сортирная вонь наружного мира, и жить в нем, изредка выбираясь за хлебом… Прости, но это бред. И психология страуса… Страуса? Возможно. Ха! «Страусов не пугать — пол бетонный!»… Ну и к чему ты все это нагородил?… А к тому, что я, может быть, именно из-за этого в тайгу и подался, и в эту авантюру с золотом влез. И других потащил… Зачем? Чтобы свалить из этой страны в какие-нибудь пампасы? Неужто ты настолько глуп, что считаешь иные сообщества, сиречь — страны и континенты — более чистыми и свободными от воровства, лжи, грязи и трупов? Да ты, мой милый, идеалист в розовом пенсне!.. Да нет же, нет. Вовсе я так не считаю. В тех сказочных пампасах полно своих хищников, живущих по тамошним «понятиям», только внешне все более благопристойно выглядит, чистенькое такое, прилизанное, газончики кругом зеленые, пухлые детишки в шортиках. Неимоверно самодовольные и тупые при этом. Как и их родители… Ну и что делать?… Извечный русский вопрос. И извечный русский ответ: «Не знаю!»… Господи, как же все запуталось-то!

…Возможно, мы плохие христиане, но мы не стали бегать вокруг гекатомбы на манер ребят из МЧС в тщетных попытках оказать первую помощь безусловным покойникам — какая уж тут помощь! Мы просто постояли еще минут пять, резко развернулись и ушли. Пусть «синие» сами хоронят своих мертвецов, мы их не просили за нами охотиться. Да и не мешают они нам, пойдем жить на другой конец села, вот и все. А что до чувств — так они, похоже, от усталости и потрясений давно атрофировались, как ненужный в сложившихся условиях рудиментарный придаток…

На постой встали у бабки Митрофанихи — она сама велела себя так величать, мол, полжизни ее так звали, она уж и имя-то свое, при крещении данное, позабыла… Бабка Митрофаниха наварила нам картошки, достала из подпола миску прошлогодних соленых грибов и нарезала необычайно вкусного — видимо, домашнего изготовления — хлеба. Ужинали молча, с жадностью долго голодавших людей, и нехитрая еда казалась нам вкуснее диковинных яств. Пока мы насыщались, хозяйка монотонно рассказывала о деревенском житье-бытье, что вот, мол, молодежь вся поразъехалась, даже однорукий Михей — он руку еще в последнюю войну потерял — и тот к сыновьям в город уехал, а какой пастух был! И что одни старики в селе остались свой век доживать, и что тяжело одним, а помощи никакой, вон и сарай развалился, и огород не копан…