Красные бригады. Итальянская история
Шрифт:
5
Сразу после этого они делают несколько выстрелов и выбегают к машинам. Маргерита первая, и залп карабинера попадает в нее. Она ранена, но ей удается добраться до своей машины и сесть в нее. Ее спутнице также удается сесть во вторую машину. Но Маргерита не может вести машину, через несколько метров она сбивает его, и они оказываются за пределами дороги. Спутник, который спасся, убегая пешком через поля половины Пьемонта, позже расскажет нам, как это произошло, и признается, что они запаниковали. Они не знали, сколько карабинеров было начеку, а все оружие после столкновения осталось в машинах, которые оказались за пределами дороги. Они пытались бежать пешком. Маргерита была ранена, она не могла ни бежать, ни даже идти, она осталась на том лугу.
Вы говорите об этом с большой болью.
Маргарет была очень важна для меня, она была важна для организации, она была важна для товарищей, с которыми она жила». Есть смерти, которые весом как перышко, а есть смерти, которые весом как горы...», может быть, так было в истории, может быть, так было и для нас. Маргарет стала символом. Однако существует пространство, интимное и неприкосновенное, в которое можно поместить смерть человека, которого ты знал, где речь идет только о нем. Ничто не может заставить память о нем расти или уменьшаться, боль от его ухода не исцеляет, слова — это вторжение, только молчание равноценно понесенной утрате. И это верно, я думаю, для каждого, на чьей бы стороне он ни сражался или с какого бы берега ни наблюдал за происходящим.
Что вы помните о ней больше всего?
Самое дорогое, что осталось в моей памяти, — это ее нормальность. Они превратили ее в образ, а вместо этого она была реальной женщиной, со всеми проблемами женщин ее и моего поколения. Я знал ее со времен Коммуны и Сименса, это была легкая и очень глубокая дружба, лишенная игры в соблазнение и сопутствующей ей напряженности — редкий для меня опыт общения с женщиной. Мы могли рассказать друг другу все, даже о самых интимных сторонах нашей жизни, не опасаясь непонимания. С ней не было нужды во лжи, чтобы придать нашей жизни извращенный скрытностью, прожитый сверх меры счет; она могла позволить себе ловить насмешки над образом величия, который мы создавали о себе, в то время как мы были поглощены всеобщими проблемами. Она была там с мудростью и жизнерадостностью, даже там, где нелегко было найти решение.
1976 год — переломный. Для вас репрессии и действия против репрессивных аппаратов выходят на первый план, а страна движется к правительственному большинству с коммунистами.
Левые обгоняют христианских демократов... Я помню день, когда по телевизору показывали результаты голосования, мы были ошеломлены, они казались огромными. Вскоре мы увидели, что больше всех был напуган Берлингер, который после событий в Чили был убежден, что прежде всего необходимо проявить благоразумие, чтобы избежать государственного переворота. Мы же, напротив, увидели в успехе на выборах доказательство того, что потребность в повороте растет, условия для этого существуют. Мы считали, что ситуация более подвижна, более изменчива, чем она была на самом деле. Особенно внутри PCI.
Вы были суровы по отношению к PCI в резолюции 1975 года. Как получилось, что, воздержавшись при голосовании за правительство Андреотти, Вы не думаете, что ведутся игры?
И когда на пути партийной политики можно сказать, что игры точно ведутся? Кроме того, мы смотрели на базу. Знаменитые коммунисты были реальностью в этой стране.
В этой стране, как и в других, коммунистический народ следует за своими лидерами.
Да, следует за ними и давит на них. Возьмите профсоюзные соглашения, они всегда идут под откос, но они рождаются под давлением, которое подталкивает, которое вынуждает руководство к альтернативе, делает ее жизнеспособной. В 1976
Фактом является то, что именно в этом туре выборов, в котором Лотта Континуа также участвовала в последний раз и в который были вложены надежды и со стороны групп, открылся суд над БР в Турине. И вы готовите первую смертельную засаду, нападение на прокурора Коко.
Да. Это очень важный этап для того, кем мы станем. Этот суд имеет огромное символическое значение. Для государства, которое санкционирует свою победу, пытаясь отрицать любую политическую ценность «Красных бригад», утверждая, что это обычная преступность, хотя позже оно будет противоречить себе, издавая специальные законы, изменяя кодекс и процедуры, строя специальные тюрьмы. Джанкарло Казелли, работавший тогда в прокуратуре Турина, четко пишет в обвинительном постановлении, что отрицание политического характера «Красных бригад» является целью процесса. Но процесс оказывает большое влияние и на нас: какую позицию занять, когда государство празднует свою победу в суде? Есть два пути. Один — традиционный для исторических левых: защищаться, проницательно использовать механизмы суда, отвергать обвинения, а там, где сетка ослабевает, отстаивать социальные причины восставших. Все в рамках правил игры. Но нарушение правил игры — суть нашего предложения. Мы пойдем по второму пути, мы не будем говорить «мы не совершали этого поступка», мы будем говорить, что совершили его правильно.
Это выбор организации?
Он обсуждался между внутренним и внешним миром, используя, среди многих трудностей, защищенное соединение. И до самого кануна суда возобладало мнение следовать, хотя и очень жестко, традиционному пути. Именно заключенные товарищи в последний момент принимают решение явиться на суд, отказываясь от роли обвиняемого, отказываясь от защитника, даже от государственного защитника, который является частью судебного института. Они представляют коммунистический авангард наступления в стране, они находятся в зале суда в цепях, но для того, чтобы обвинять, а не защищать. Это конец всякого юридического посредничества, это партизанский процесс. С этого момента единственные возможные отношения с государством для тех, кто узнает себя в БР, — это отношения войны.
Решение созрело в тюрьме?
Да. Снаружи мы этого не ожидали. Но это в нашей линии, как и в нашем чувстве. Наступление, наступление, всегда наступление. Все, что выходит за рамки легальности исторических левых, привлекает нас. Между двумя вариантами мы всегда выберем тот, который сжигает мосты с прошлым, даже если мы не видим, куда ведет эта дорога. В судебных процессах мы больше не будем соглашаться на роль обвиняемых, а будем претендовать на роль боевиков организации, которая идет в атаку. Именно так мы связываем себя с партизанами снаружи, на земле, и именно боевые действия сделают эту идентичность видимой. Существует параллель между индивидуальными действиями БР и сроками судебных процессов. «Наши слова на судебных процессах имели значение только потому, что они были эхом выстрела», — сказал мне Винченцо Гальярдо несколько лет спустя. И это было правдой, но выстрел говорил еще и потому, что, как мне кажется, он представлял собой нечто, на что многие люди возлагали больше, чем надежду. Нам следует углубиться в критический анализ тех лет, если мы не хотим, чтобы после вооруженной борьбы не осталось никаких надежд.
Даже в партизанской войне есть поворотный момент — засада на прокурора Франческо Коко.
Да, это наше первое убийство, первая сознательно кровавая акция. Это также первое убийство, объектами которого являются только БР и государство. Движение остается полностью на заднем плане, мы не связываемся с его моментом и целью, мы интерпретируем и представляем, как дистилляцию, его абсолютную антагонистическую сущность. Если мы и занимались самореференцией, то, безусловно, на основе этого действия. С этого момента единственная проверка нашей линии будет заключаться в нашей способности реализовать ее, воспроизвести себя и выстоять.