Красные и белые. На краю океана
Шрифт:
Потянулись часы томительного ночного ожидания. Солоду-хин прислушивался ко всем звукам, летевшим из лесной темноты: доносились слова отрывистой иностранной речи, ржание лошадей, потрескивали от мороза сосны, разламывался с шелестящим гулом лед на реке.
Ранним утром на левом берегу началась винтовочная перебранка, просекаемая басовитым аханьем пушек, в заснеженном небе появился самолет — неуклюжая крылатая этажерка долго висела над биваком.
Над белой пустыней севера одна за другой взлетели три ракеты, сразу наполнив снежную мглу зловещим светом. Сиг-нал ^ боревича означал: «Мы
Питерцы бросились на штурм Троицкой в то самое время, когда Южаков повел вятичей в атаку на Селецкую. Пять дней продолжались упорные бои на левом и правом берегах Северной Двины и закончились поражением интервентов.
Англичане поспешно отступили в Шенкурск.
Командование Северного флота реорганизовало свои войска. Вместо боевых завес были созданы регулярные дивизии и полки. Из разрозненных отрядоз возникла 18-я стрелковая дивизия, командиром ее назначили Иеронима Уборевича.
Новый комдив принялся властной рукой наводить дисциплину в полупартизанских отрядах, которыми командовали эсеры. В сопровождении Южакова и Хаджи-Мурата он отправился по деревушкам, где квартировали отряды, ставшие ротами и батальонами его дивизии.
Был солнечный денек, искрились разузоренные инеем деревья, кошевка, запряженная парой сытых «вяток», мчалась по накатанной дороге. Хаджи-Мурат в закуржавелом башлыке то обгонял кошевку, то ехал рядом, перекидываясь шутками с Уборевичем и Южаковым.
Уборевнч стал рассказывать Южакову о своей Литве, о том, как мечтал быть математиком.
— Но революция сделала меня солдатом, только не могу я похвастаться, как Наполеон, что военная профессия — моя вторая натура. Наполеон говорил о себе, что где бы ни был, всюду командовал. Двадцати трех лет командовал при Тулоне! в двадцать пять водил солдат в итальянскую кампанию. Он жил войною, как иные живут любовью. И все же он блистательный учитель военного искусства, у него следует учиться особой уверенности в праве подчинять себе солдат, распоряжаться их судьбами. Эта наполеоновская уверенность нравится мне, но при условии, если есть большая и прекрасная цель. Для меня такая цель — борьба за народ,— говорил Уборевич.
Тревожно пел под полозьями снег, светились ускользающие в солнечную дымку деревья, было бело, искристо, морозно. Под
вечер Уборевич, Южаков и Хаджи-Мурат подъехали к таежному сельцу, где был на постое третий батальон. На околице темнела убогая деревянная церковь, рядом сутулилась еще более убогая школа, занятая под казарму.
Они вошли в школу, набитую бойцами, в нос ударили запахи грязной одежды, дурной пищи, сырости, гнили. Чадил фитиль в плошке с барсучьим салом, из полутемноты смутно виднелись обросшие, серые физиономии.
— Что за часть? — спросил Уборевич.
— Первая рота третьего батальона,— прохрипел кто-то из угла.
— Я из штаба дивизии,— слукавил Уборевич. — Мне нужен командир.
— Он в поповском доме на постое, туда топай,— посоветова-* ли бойцы.
Проваливаясь по колени в сугробах, они перебрались на другую сторону улицы, постучались в двери поповского дома. На стук никто не вышел, хотя в освещенных окнах мотались человеческие тени, слышался говор и хохот. Уборевич толкнул дверь, она открылась.
Южаков и Хаджи-Мурат остановились у порога, Уборевич шагнул к игрокам, те молча посмотрели на него.
— Здравствуйте! — поздоровался Уборевич таким недобрым голосом, что рыжий приподнялся. — Кто командир батальона?
Рыжеволосый обмахнул лицо ладонью, словно убирая липкую паутину.
— Ты чё болтаешься в штабе? Пошел вон!..
— Встать! — гаркнул Уборевич.
— Чё, чё! Очумел, чё ли, сукин сын?
— Ах ты негодяй! — Уборевич распахнул шинель, расстегивая кобуру маузера.
Игроки увидели на груди его орден Красного Знамени: все знали, что орденом высшей воинской славы, недавно учрежденным, награжден пока один человек в дивизии — ее командир. Рыжий затряс головой, вытряхивая из нее хмель и тугую боль, игроки вскочили с мест, вытянув руки по швам.
Уборевич схватил четверть с самогоном и швырнул к порогу, стеклянные брызги разлетелись в разные стороны, на полу разлилась вонючая лужа. Хаджи-Мурат поджег ее спичкой, синее пламя жадно забегало по половицам, выжигая запах сивухи.
— Не нахожу слов для оценки вашего поведения. — Уборевич застегнул кобуру. — Стыд и позор — не те слова, которыми надо клеймить отношение к дисциплине. Завтра же — слыши-
те? — завтра утром отдам всех вас под военно-полевой суд, и первым командира батальона! — Хлопнув дверью, Уборевич вышел из комнаты.
Проливные дожди сменялись мокрыми метелями, леденящие ветры приобрели ураганную силу, топи покрылись пеленой рыхлого снега, под которой таились бездонные провалы.
В такую распутицу Уборевич начал широкое наступление на укрепления интервентов в таежных деревушках Ивановской, Селедкой, Троицкой. На штурм укрепления в Ивановской он послал питерский отряд под командой Петра Солодухина, питерцев поддерживали вятские добровольцы Алексея Южакова и эскадрон Хаджи-Мурата.
Англичане отбивали атаку за атакой, сами бросались в штыковой бой, отступали в прикрытия, снова отчаянно сопротивлялись. Наступление красных приостановилось в версте от вражеских позиций.
Ночью приехал Уборевич и у костра, под снежные вихри, долго совещался с командирами.
— Давайте размышлять совершенно конкретно, без ссылок на особые обстоятельства или безмерные трудности,— говорил Уборевич. — Перед нами деревня Ивановская, до нее всего одна верста. На этой версте — окопы, пулеметы, орудия. Деревню защищают англичане, французы, шотландцы, но она для них всего-навсего населенный пункт в диком месте на краю света. У иностранцев нет к этим местам ни любви, ни привязанности, нет ничего, за что стоило бы драться,— следовательно, противник не дорожит этой самой Ивановской и оставит свои позиции, как только почувствует опасность. Для нас Ивановская — это Россия, это такое же родное место, как Москва или Питер. Освободить тысячу Ивановских — спасти революцию и народ от поработителей. Вот все, что хотелось вам перед завтрашним штурмом сказать,— заключил Уборевич.