Красные лошади (сборник)

Погодин Радий Петрович

Слова Лассунского прозвучали не за стеклами памяти, но как бы рядом, обнаженные и указующие. Алька почувствовал вдруг свое тело, уставшее от лежания, свою ничтожность и слабость. Какая-то сила подтолкнула его в сидячее положение. Он спросил шепотом:

Где я?

В раю. Призрачно и чудесно. Витай себе, маши крылышками. Только с музыкой у нас затруднения главврач, негодяй, гармонь отобрал. На соседней койке, поджав под себя ноги, сидел человек в синих сатиновых трусах каменистое, прокаленное, как кирпич, тело, безжалостные глаза сверкали

холодной голубой глазурью.

Вы кто? спросил Алька одним дыханием.

Святой Петр. По первому разряду Что ты на меня уставился, как коза на ракитник? Аллах я. Будда Иванович.

С другой стороны послышался смех, похожий на кваканье. Алька туда повернулся. Койка человек лежит пожилой.

В госпитале ты, сказал человек. В лазарете. В глупой палатке. Он снова заквакал, засипел, зашевелил пальцами. И болезни у нас тут глупые, не фронтовые. А у тебя болезнь совсем невинная, как у бухгалтера. Плеврит

Алька огляделся большая палатка брезентовая, в ней четыре койки, четыре тумбочки. За целлулоидными оконцами ветки шуршат. Над палаткой бранятся птицы. У входа на тумбочке сидит еще один человек, возраста среднего, волосы вьющиеся, на плечах внакидку сиреневый халат, крепко застиранный.

Все при волосах, все офицеры, подумал Алька, не ожидая от этого обстоятельства ничего утешительного.

Зовут тебя как? спросил офицер в халате.

Алькой зовут.

Детское имя. Словно камушек в воду бросили

Детское по привычке. По паспорту Аллегорий. Полностью.

Соседи развеселились. Лежавший слева квакал и сипел с перерывами на густой затяжной вздох. Сосед в трусах смеялся, как стекла бил. Веселье офицера в халате навело Альку на странную мысль о чае с лимоном.

Алька обиделся:

И не смешно. Мама думала, что это горное имя. Она малограмотная была, когда я родился.

Сосед в трусах оборвал смех, глаза вытер.

У меня в роте писарь Тургенев. Мне бы второго писаря: Аллегория. Кружок изящной словесности. Мир искусства. Как хороши, как свежи были розы

Я писарем не могу, слабым голосом возразил Алька. У меня по русскому тройка и почерк кривой Он ожидал соседи опять засмеются, но они молчали. В тишине этой была разобщенность, наверное, каждый думал о чем-то своем и далеком.

Я комсомольцем шпану отлавливал, заговорил наконец сосед слева, большой и рыхлый. Позже Алька узнал, что зовут его Андреем Николаевичем. Гопники, беспризорники асфальтовые грибы. Отмывать их было одно удовольствие. Приведешь в баню черти черные. Отмоешь дитё человеческое. Одного отловили шкета, маленький, злой, как хорек, и такой же вонючий. Ни имени своего, ни фамилии не помнит. Спрашиваем: Кто ты? Кричит и слюной брызжет: Я пролетарий всей земли! Революционер мировой революции. Анархист я! И не кудахтайте, дяденьки начальники. Записали его в документ: имя Гео, фамилия Пролетарский, отчество Феликсович. Подвели под его личность большевистскую философию и печать приложили. Анархист выискался!

Алька перебил рассказчика

с хвастливым энтузиазмом, даже руками взмахнул и от прыти такой чуть не упал с койки:

У меня товарищ есть Гейка. Гео Сухарев. Мы с ним за одной партой сидим

Андрей Николаевич повернул к нему одутловатое желтое лицо с выпученными глазами.

В баню тот шкет ни за что не хотел идти. Кусался, мерзавец, точно как хорек. За руки, за ноги сволокли мы с ними не церемонились. А он оказался шкицей. Гео Феликсовной Пролетарской Мы ей и сахару, и даже печенья где-то достали. Ревет, называет нас невежами и нахалами. Хорошенькая девчушка из того хорька получилась

Цирк! сказал Алька.

Сосед в сатиновых трусах, капитан Польской, подал ему стакан.

Рубай компот, Аллегорий, и тихо, бабушка, под подушкой немцы.

Алька выпил компот большими болезненными глотками, вытряс в рот дряблые фрукты, опустил голову на подушку и уставился в потолок. Ветер хлопал снаружи клапаном целлулоидного оконца, задувал в палатку влажный воздух реки, запахи гниющего камыша, рыбацких отбросов, осмоленных недавно лодок. Птицы совсем обнаглели, прыгали по брезентовой крыше и, отталкиваясь, чтобы взлететь, прогибали ее. Надо же, думал Алька, все при волосах, все офицеры. Его голова, стриженная под машинку, лежала на подушке, как изюмина в тесте.

Сколько же тебе лет? услышал он вопрос, заданный тихо и как бы со всех сторон.

Шестнадцать

Дрема волнами накатывала на него, неслышно накрывала голову, как бы шурша, обдавала тело и опадала в ногах покалывающей пеной. Ощущение ветра, берега, запаха моря и крика чаек над головой было так натурально, что Алька с неудовольствием и великой ленью ответил на тревожный сигнал, зазвеневший в его голове: Ты что болтаешь-то? Ты подумай-ка, где ты? Ну, в полевом госпитале, ответил Алька и сразу же сел в кровати.

Восемнадцать! Не верьте мне мне восемнадцать лет полностью. Шестнадцать я от головокружения брякнул и от общей слабости сил.

Капитан Польской обхватил свои кирпичные плечи руками, словно озябший.

Надо же В шестнадцать лет на вечерние сеансы пускают в кино. В восемнадцать на фронт На фронте небось интереснее? спросил он у Альки. Чего ж ты молчал? Нужно было сразу кричать, как только глаза разлепились: Прибыл, товарищи, защищать Родину геройский сопляк Аллегорий! Фамилия как? Капитан слез с кровати и навис над Алькой каменным телом. Ты о чем думал, спрашиваю?

Альке хотелось тишины, хотелось войти в струистую нежную прохладу реки и, запрокинув голову, лежать и плыть на спине по течению, не чувствуя своего веса, и чтобы никакой тяжести на душе, никаких оправданий только облака в небе, диковинно переменчивые, неслышно задевающие друг друга, сливающиеся, образующие все новые и новые формы, и так без конца.

Соседи разговаривали громко, похоже, перебранивались, двое нападали на капитана Польского, защищая Альку от его нетерпимости. Капитан кипятился: