Красные петухи(Роман)
Шрифт:
— Что ты говоришь? — испуганно отшатнулась Катерина. — Как ты можешь… Он все выдумал, паразит!
— Тем более нечего беспокоиться. Ты так ворвалась, подумал: за тобой янычары гонятся. Ох и напугала. А это — чепуха. Было не было — теперь никто не докажет. Приляг. Отдохни. Мне срочно нужно дописать одну бумагу. Быстренько снесу ее на работу, там ждут. Вернусь, обо всем поговорим… Это наверняка была глупая шутка. Маркел — злой человек. Мне о нем дядя Флегонт как-то рассказывал. К поджогу, может, он руку и приложил. Черт знает! Но зачем ему тебя впутывать? Ничего не понимаю. И эта, говоришь, была там, преподобная шлюха пани Эмилия? Не-по-нят-ное
Катерина прикинулась, что задремала. А в ее душе скипались воедино обида, боль, страх и ненависть. Вот расплата за ту малую ложь, на которую подтолкнул ее Вениамин, заставив умолчать о Корикове, принесшем продотрядовцам самогонку. Кориков и Маркел — заодно, это и кутенку ясно. Пани Эмилия тоже каким-то образом с ними. Подстерегла, специально затащила… Но ведь Кориков — председатель волисполкома! Мыслимо ли такое? И Вениамин не чужой между них. С чего бы ему сразу Корикова прикрывать? Надо было начистоту признаться Чижикову… Может, этого и боится Маркел, оттого и ловит в тенета. Господи, как перепуталось все… Кругом враги. И кто? Самый близкий, любимый человек… Чего я несу? Ополоумела Любит ведь он… Не человека — бабу любит. Ни разу в душу ему не глянула. И это — любовь? Может, права бабушка: выворотень он? Играет как кот с мышью. Уйти от него, скорей и насовсем…
Вениамин давно ушел, тихонько притворив дверь, а Катерина лежала, перелопачивая, просеивая события минувших недель, сопоставляя их, и все более утверждалась в самом страшном: и Вениамин, и Маркел, и Кориков — одна вражья стая. Холодела от этой мысли, отгоняла ее, снова и снова начинала разматывать клубок и приходила к тому же…
Женщина поднялась и увидела свою шубенку и полушалок на стуле. Когда принесли? Кто? Что сказали Вениамину?
Он уже все знал от них?! А может, и зазвал ее для этого? Как уговаривал, чтоб пришла сегодня!.. Катерина машинально поправляла одеяло на постели, взбивала и без того пышную подушку и все думала — тяжело и прерывисто — об одном и том же…
В коридоре послышались шаги. Чем-то приятно возбужденный Вениамин долго кружил по комнате, довольно потирал руки, покрякивал, попыхивая папиросой и вроде бы не замечая Катерины. А та и ждала, и боялась, и хотела разговора с ним — откровенного и беспощадного. И о Маркеле Зырянове, о той паутине, которую плел вокруг нее вместе с Маркелом и Вениамин. (И он, и он — заодно!) Женщина не смела поднять глаз на Вениамина: казалось, глянет — и тот поймет все страхи ее и подозрения.
Но вот его взгляд скользнул по Катерине. Подсев, он обнял ее за плечи, притиснул к груди.
— Чего раскисла? Вот святая простота. Мало ли какую дурь мог сморозить полупьяный Маркел.
— Трезвый он. Наговаривает, гад! Сеть плетет…
— Не кричи. Не было, было — господь бог ведает… Если это и ловушка, то отлично подстроенная. От-лич-но! Не вдруг выскочишь. Да и надо ли? Ha-до ли! Я, например, слышал, что-то в этом роде, кажется, от дяди…
— Не мог отец Флегонт такое вымолвить! Напраслину на него возводишь!..
— Может, и не Флегонт говорил, — сразу попятился Вениамин. — Не утверждаю. Но от кого-то слышал…
— И поверил! — Катерина сбросила его руку с плеча, отодвинулась, впилась требовательным, суровым взглядом.
Скользнули вбок глаза Вениамина.
— Чудачка… Такое пережила, а из-за пустяков на стенку лезешь. Ну, допустим, поверил — и что? По мне ты хоть сожги Рим, все равно люблю. Люблю — и к чертям
— Погоди, — резко откачнулась Катерина, выставив перед собой руки. — Не трогай. Выходит, ты с ними?
— Что значит «с ними»? С кем? — Он мигом преобразился, стал серьезен и даже строг. — Совсем помешалась. Наверно, скоро и с бабы Дуни подписку возьмешь на верность большевикам… Я люблю тебя, понятно? Ради любви помог тебе вылезти из петли, сухой из воды выбраться. Забыла? Если б не та статейка в газете и не заступничество одного товарища в губкоме, ты давно бы жила под клеточным небом, а может, и вовсе не жила. Я эту сволочь кулацкую знаю. Спасая свою шкуру, они утопили бы тебя. Пойми: ты — малая песчинка в адском водовороте. Слизнули бы тебя без следа. И меня могли за заступничество прихватить, и Флегонта припутать. Но я даже не подумал об этом. И тебя тогда не допрашивал. Так ведь? Люблю — значит, верю. И ты верь. Остальное че-пу-ха. Выкрутимся. Я заткну глотку и Маркелу, и этой… Пусть не суют свои сучьи рыла куда не следует.
— Ты все-таки веришь им.
— Катя, Катя, — осуждающе покачал головой. — Милая ты моя. Ну чего ты от меня хочешь?
— Ни-че-го, — тихо по слогам выговорила она. — Просто я думала… я думала…
— Ну-ну, — поторопил он.
— Все перепуталось… Голова гудит, муторно на душе. Я пойду. Проводи меня до ворот.
— Не бойся. Маркел давно уехал. Я ему так наддал — на коленях стоял, каялся. И этой вислозадой пани всыпал. Разве я позволю кому-нибудь обидеть тебя? Глотку перерву!.. А у тебя ни к черту нервишки. Учись держать чувства в поводу. Главное, чтоб Чижиков ничего не угадал. А то подберет нужный ключик, сунет нос в щелочку, и пиши — пропало. Они мастаки чужие души отмыкать. Спе-ци-алисты! Тут надо всегда на взводе… Маркел, конечно, больше об этом нигде не пикнет, но тряхни его в чека — расколется: своя шкура дороже. И на очной ставке все повторит да еще краше, еще подробней разрисует. Тогда капкан щелк — и уж ни я, ни сам господь бог не спасут тебя от ревтрибунала, а оттуда одна дорога— в мир иной. Чижикова бойся, а не Маркела. Сама себя не выдай…
Мягкий, баюкающий голос все плотней опутывал Катерину. Она слушала, закрыв ладонями лицо, и все, что только что казалось почти ясным, очевидным, начинало двоиться, окутываться туманом. И уже хотелось верить другому: он заступился, Маркелу и пани Эмилии досталось. Значит, вправду любит, жалеет ее, бережет… Вот и от Чижикова остерегает… Но тут вынырнуло в памяти чижиковское лицо — бесхитростное, открытое, усталое. И разом отлетели добрые мысли о Вениамине, вспомнилась рождественская ночь, бабкины слова. Он все знал. Он — с ними. Боится, чтоб к Чижикову не склонилась, хочет помешать, потому и Маркел вынырнул. Ох, дуреха… Да ведь любит же!..
Еще несколько минут назад она могла бы ударить, оттолкнуть, оскорбить Вениамина, но когда он жарко приник к ее смятенным, сторонящимся губам, властно обнял и прижал ее слабо сопротивляющееся и оттого еще более желанное тело, Катерина, не желая того и проклиная себя за то, обвила руками его шею и со стоном сладкой боли отдалась…
Потом, остыв, она снова засомневалась и снова все вспомнила и мигом охладела, но что-то опять удержало ее подле Вениамина. Надо было самой, без помех неторопко разобраться в хаосе чувств и мыслей, еще раз все сопоставить и сверить. Но сейчас — не могла. Она любила, и ненавидела, и боялась его, и тянулась к нему…