Красные петухи(Роман)
Шрифт:
— Кто звал?
— Хоть бы поздоровкался сначала да шапку снял, — уколол злобным взглядом Боровиков.
— Не хочу рук марать.
— Полегче, Онуфрий, — уркнул Маркел Зырянов и даже привстал, выставив перед собой крепко стиснутые круглые кулаки.
— Покличь Пашку с наганом, страшней будет.
— Ну, ты! — взвизгнул Щукин.
— Тоже зубки зачесались? — ехидно оскалился Карасулин в его сторону. — Куси!
— И укусим, если понадобится, — спокойно пригрозил Кориков. — Только после этого…
— Знаю. И про Емельянова, и про его жену. Ежели для того призвали, вели начинать. Я, ваше благородие, не знаю, как вас теперь величать…
— Вы садитесь, — неожиданно вступил в разговор незнакомый бородач.
И сразу все смолкли, перестали шевелиться, скрипеть стульями, пыхтеть цигарками. Бородач уперся в Карасулина выпученными круглыми глазами. Заговорил только тогда, когда
— Вы, вероятно, не все знаете. Считаю долгом коротко проинформировать вас. В шести уездах Северской губернии восставшие крестьяне свергли власть коммунистов, установили свою народную, крестьянскую власть. Во главе крестьянских волостных и сельских советов встали честные пахари- труженики. Восстание разгорается с невероятной силой. Взят Яровск. Осажден Северск. Железная, дорога на Екатеринбург в наших руках. В соседних губерниях тоже началось. Петропавловск, Курган, Омск — наши. Скоро вся Сибирь очистится от большевистской заразы. Нас поддержат рабочие и крестьяне всей России. Голодный Петроград давно ждет падения комиссарско-жидовской диктатуры. Ее погибель придет отсюда, из Сибири. Таково положение. — Он передохнул, достал портсигар, вынул папироску, прикурил. — Мы знаем ваше красное прошлое. Но мы помним и то, что вы подняли голос протеста против беззакония комиссаров, познали за то и унижение, и казематы губчека. Только это и заставляет нас разговаривать с вами миролюбиво. Раскаявшийся грешник иной раз милее негрешившего праведника… — Полыхал папироской, медленно выпустил из ноздрей несколько сизых стружек, пошевелил, пошлепал губами. — Теперь о главном. Объявлена всеобщая мобилизация крестьян в народную армию для борьбы с большевиками. В Челноково формируется сводный ударный полк трех волостей. Нужен авторитетный, знающий военное дело командир полка. Мы посоветовались и предлагаем этот пост вам.
— Мне?! — Онуфрий вскочил как ужаленный.
— Не ожидали? Откровенно говоря, мы и сами не ожидали. Мне лично приятней и спокойней было бы видеть вас повешенным…
— За чем же дело…
— Погодите. Я недоговорил. Вы, конечно, можете отказаться и пойти рядовым в тот же полк. Отсидеться не удастся. Всякого уклоняющегося от мобилизации мы расстреляем. Тем более вас. Смертный приговор вам военно-следственная комиссия подпишет, не читая…
— И пущай подписывает! — рывком расстегнул ставший вдруг непомерно тугим воротник косоворотки.
— Не спешите в рай. Говорю как солдат с солдатом, в открытую. Крестьяне верят вам, пойдут за вами. Именно это нам и нужно. Теперь выбирайте… Да, я не представился. — Бородач встал, прищелкнул каблуками и с великосветским полупоклоном, голосом, полным достоинства, медленно выговорил — Особоуполномоченный сибирского крестьянского союза и главного штаба народной армии по Яровскому уезду полковник Арсений Валерьянович Добровольский. Имею честь… Итак, ваше слово.
Если бы сейчас зачитали ему смертный приговор, или без всякого приговора схватили и поволокли на расстрел, или вдруг набросились и стали забивать насмерть — и тогда Карасулин не был бы потрясен так, как этой речью полковника Добровольского. Онуфрию нестерпимо захотелось вцепиться в глотку бородачу, разметать, расшвырять всех, перекувырнуть бандитское логово, и будь у него хотя бы одна граната, он не мешкая кинул бы ее под ноги недобитому полковнику. Но не было даже нагана, а голыми руками… Глянув на настороженных, караулящих каждое его движение врагов, Онуфрий Лукич расслабил кулаки, перемог соблазн. «Потому и не тронули. Хотят заместо манка, мужиков охмурять… Гады!.. Не верят. Ненавидят. Позарез нужон… И свои проклянут, и мужики почтут иудой…» Метались мысли, сталкивались, крошились. Как? Куда? Не знал, не готов был к такому повороту, не предвидел…
— Мы ждем, — долетел чей-то голос. Чей — Карасулин не уловил.
Усилием воли взял себя в руки, подобрался, осмысленно и зорко глянул на Добровольского и медленно, почти по слогам проговорил:
— Такое с маху не деется.
— Само собой, — пропел с готовностью Кориков. — Можешь подумать…
— Полчаса, — добавил Добровольский, взглядывая на часы. — Только полчаса. Здесь. На дворе.
Карасулин еле отлепил пристывшие к полу подошвы, но вышел из комнаты широкими твердыми шагами. «Вот так развилка! С ходу и… задом наперед».
На заднем крыльце Карасулин приостановился, оглядел двор. Лениво хрустели овсом оседланные кони. Над теплым конским пометом порскали воробьи. Под навесом на охапке сена дремал большой черный пес. «Хитрый», — решил Карасулин, глянув на встопорщенное
Возле лошадей крутились вооруженные обрезами и ружьями парни. Вряд ли понимали они смысл происходящего. Разве что риск манил. Ничего не скажешь, ловко облапошили дураков. Замахнулись на продотрядчиков, а ударили по Советской власти…
Двое караулили двери каменного подвала. Там волостная кутузка, там Ромка, Пигалица, лучшие товарищи. Ждут кулацкого суда, смертного часа, а их вожак спокойно покуривает на солнышке, поджидает, когда подадут вороного коня, чтоб повести обманутых мужиков против братьев, помогать карабкаться на мужичью спину пауку Боровикову, белогвардейскому перевертышу Корикову и этому высокоблагородию с бородой. Красный партизан, секретарь волостной большевистской ячейки… Надо было ночью бежать из села. Собрать верных мужиков и снова, как в девятнадцатом, — в лес. Надо было плюнуть в харю этому благородию, вцепиться в глотку, а не раздумывать. Он нужен им как подсадная утка для приманки, для охмурения крестьян. Что подумают деревенские? Что скажут? Позор! Черный, злой позор, который потом никакой кровью не смоешь. А что решат те, в подвале? Предатель! Шкура! Лучше пулю в лоб. В роду Карасулиных двурушников и перебежчиков не было… «Сейчас подойду к этим сопливцам с винтовками, стукну лбами, чтоб шары выскочили, выпущу своих, вооружимся — и с ходу туда, в самое гнездышко. Падем рысью на голову бедой сволочи…»
За спиной кто-то громко сплюнул. Онуфрий дернулся, будто в спину штык вогнали. Глянул через плечо, задохнулся от бешенства. Широко расставив короткие ноги, недвусмысленно сунув руку в карман полушубка, стоял Маркел Зырянов и щурился на малиновое солнце. «Надзирает, кулацкое мурло. Звездануть по сопатке, сшибить, вытряхнуть подлую душонку… За ради такой мрази голову терять? Сперва всех повязать одним узлом, опосля давануть, чтоб духу не осталось…»
Не башку жаль: все одно не сносить, — мужиков жалко. Не заметят, как под Кориковым да Боровиковым окажутся. Пока дойдут, что к чему, — оборзеют, на брата, на друга верного с вилами попрут, в невинной крови захлебнутся. Разуть им зенки, проветрить мозги. Отворотить, пока не поздно, от кручи… Но как? Не в шкуре дело. Хрен с ней! Двум смертям не бывать — одной не миновать. Только бы не сразу… «Господи! Знаю, что нет тебя, а все же об одном прошу тебя ли, судьбу ли свою: не дай помереть перебежчиком, перевертышем. На лютые муки, на страшную смерть — только бы чистым перед людьми и партией своей. Дай силы сдержаться, не выдать себя до времени. Дай разума мужиков убедить. Дай хитрости недобитков в западню подловить, а самому их силки обойти… Россия-мать, услышь меня! Побереги мне жизнь, пока мятежный полк Карасулина не станет красным полком, потом — хоть пулю, хоть петлю. Не смерти — позора страшусь…»
Вновь вынырнул в памяти последний разговор с Чижиковым, боевое поручение председателя губчека — проникнуть в логово вражье, разглядеть и помочь взорвать изнутри. Не всегда наверху была мысль об этом поручении, но и на дно не тонула, неприметно жила в нем все эти дни. До мелочей припомнил сейчас Карасулин тот разговор, каждое слово председателя губчека ощупал и взвесил — верно ли понял? Удостоверился: верно. А коли так, лучшей лазейки в гадючий стан не сыскать. Красный полк в самой пуповине мятежа… «Выйдет ли? Не ссекут ли голову допрежь? Должно выйти. На мужичьей, на красной правде замесим, на злобе к белой сволочи испечем… Только в одночасье такое не состряпать… Да и руки как не замарать? Коммунист Карасулин — командир мятежного контрреволюционного полка, ведет мужиков на Красную Армию. Чижиков и тот, поди, ахнет. О таком и он не помышлял. Плохие мы, Гордей Артемыч, гадалки. Не по-нашему вышло. Вот и выбирай: влево пойдешь— головы не снесешь, вправо зашагаешь — башку потеряешь. А как иначе? Помереть — ума не надо… Оставить мужиков в кориковской удавке? Мочь да не ударить врага под сердце?.. Не сгинуть бы на полпути. Тогда крышка. Товарищи, как от пса поганого, отвернутся… С Лениным ручкался, ему обещал… Вольно башкой рисковать, но не добрым именем… Еще не поздно. Прими смерть, как положено большевику… А мужики? За что будут кровь проливать? Ох, мать- перемать… — Скрипнул зубами, рванул ворот рубахи.. — Лучше смерть в чести. Мужики — не дурные, выкарабкаются… А сколько еще коммунистов постреляют? Пигалицу, Ромку, всех наших, как Емельянова. Кто защитит? Спасет?.. Ловчу, похоже? В который раз наизнанку вывертываюсь. Отродясь не юлил. Неуж…»