Красные петухи(Роман)
Шрифт:
Острая жалость, смешанная с материнской нежностью, вспыхнула в душе Ярославны. Подбежала к парню, прижала его голову к своей груди.
— Ромка, милый… Зачем так? Ты замечательный друг. Я даже не знаю… Я просто никогда не думала об этом… Ну, успокойся, хороший мой.
Она легонько и торопливо гладила его волосы, ласково говорила какие-то бессвязные, хорошие слова, а Ромка млел. Понимал, что жалеют его, увечного, и оттого еще больше раскисал, негодовал на себя, но не мог совладать, как воск, таял от ее близости.
Протяжно и жалобно взвыла собака на улице. Ярославна дрогнула, замерла, вслушиваясь. Ромка глянул в ее напрягшееся, встревоженное
— Прости меня, — смущенно пробормотал. — Ненароком. Честное слово, не хотел. Само получилось…
— Полно, Рома. Одевайся.
Во дворе он схватил ее за рукав, обнял за плечи, жарко зашептал:
— Едем вместе. Куда ты одна? Ночь. Дороги не знаешь. Сейчас запрягу, махнем по Малиновому буераку. Зимник там — шаром покати! Серко любого черта обскачет. В случае чего, отстреляемся.
Поначалу Ярославна наотрез отказалась и еще пристыдила, пригрозила, что скажет Карасулину, но Ромка не отставал, уговаривал все напористей, и она стала уступать, отнекивалась неуверенно и уже не бранила, а почему-то благодарила его за заботу.
— Жди. Я пулей, — выдохнул Ромка и скрылся за калиткой.
Постояла немного Ярославна, опомнилась и ужаснулась своему согласию. Выбежала за калитку, а Ромка отмахал уже пол-улицы — не догнать. Уйти? Он прискачет, станет искать, без нее не уедет… Подосадовала, побранила себя и воротилась в школу.
Тут ее и подловил Маркел Зырянов. Прихватил с собой квартирную хозяйку Ярославны, та и постучала в дверь комнатки, где затаилась девушка. Не дожидаясь отклика, проговорила сочиненную Маркелом фразу:
— Ярославна Аристарховна, голубушка, бегите шибче к Онуфрию Лукичу, дочка его, Леночка, за вами домой прибегала.
Распахнула дверь Ярославна — и сразу в лапы Маркела. Опомниться не успела, как ее обезоружили и препроводили в подвал.
Ромку Кузнечика схватили еще раньше, прямо во дворе, когда он уже запряг Серка и собрался выезжать.
Все вышло ошеломляюще просто. В калитку громко постучали. Ромка затаил дыхание и не отозвался. Застучали громче.
— Кто?! — крикнул Ромка, нащупав наган в кармане.
— Дед пыхто, — долетел насмешливый голос соседа. — Чего заперлись спозаранку? Отец дома?
— Дома, — ответил успокоенный Ромка и, сдвинув засов, отворил калитку.
Из-за спины соседа вынырнули двое, сшибли с ног, отняли наган и повели.
Мороз высушил воздух до стеклянного звона. Вечер чуть подсинил. Расплылись, сместились контуры домов, деревьев, задранных в небо колодезных журавлей.
В центре села, где-то возле волисполкома, встревоженно и пьяно гомонили люди. В сизую тишь медленно остывающей деревни впивались вдруг пронзительные крики, а иногда будто специально для того, чтобы не дать застояться тишине, гремел выстрел, разламывая густеющий сумрак, пугал собак, и те начинали лаять — глухо и бессмысленно, с нутряным тоскливым подвывом.
Емельянов бесшумно приоткрыл калитку, встал в проеме, долго и чутко вслушивался в голоса затихающей деревни. Тревожно и зябко было на душе от предчувствия близкой беды. Емельянов словно раздваивался. Одна половинка жила сегодняшним днем — мучилась, и трепетала, и искала щель, в которую можно было б укрыться от кружащей над головой беды, другая — отшатнулась от мрачного сегодня и уходила от него все дальше и дальше в прожитое, которое рисовалось удивительно прекрасным, неповторимым.
Плохо ль жилось ему без этой милицейской службы? Сам себе был и господин
Легкие торопкие шаги за спиной потревожили Емельянова. «Жена, — и обрадовался, и расстроился пуще прежнего. — Начнет опять свою песню…» Та подошла, прижалась мягким боком, вздохнула.
— Не томи себя, боляна моя. И этого коммунара не слушай. Чего тебе бежать? От кого хорониться? Пускай сам Онуфрий прячется. У него нелады и с тестем и с Маркелом Зыряновым. А тебе что? Разве ты кого-нибудь забижал? Уедем к сестре. Переждем, поглядим, что издеется… Бабка подомовничает.
— Нельзя так. Ветер в зад — я солдат, ветер в грудь — кто-нибудь… В роду Емельяновых таких не бывало. Должон я власть упредить, что контра измену сделала. Может, и в самом Яровске такая каша заваривается.
— Зачем тебе это? Ну, как перехватят в пути, иль в Яровске власть сменилась? Сгинешь ни за что. И меня осиротишь. — Дрогнуло плечо Емельянова. Положила на него голову и еще горячей, еще просительней заговорила: — Ступай сейчас не мешкая к ним…
Это куда? — Емельянов слегка отстранился от жены.
— «Куда, куда», — передразнила она, сердясь. — К Корикову.
— Вот так удумала, голова садова. Отродясь с кулацкой сволотой не якшался, товарищев не предавал.
— Знаю, какой ты у меня. — И снова прильнула к нему и затянула ту же песню. Только с другого тона. Ты-де и смелый и честный, но зачем головой рисковать без нужды. Мало ли что Онуфрию показалось, мало ль чего ему вздумалось. Сам-от не поскакал с доносом, а тебя гонит. Не один ты коммунист в волости, есть и помоложе, побойчей. Надо бы выждать, разглядеть толком, что к чему, потом решаться. Не зря ж говорят: поспешишь — людей насмешишь. Отсиделись бы у сестры…
Она даже всплакнула. Каждая жилочка у Емельянова в струну вытягивалась. Уж так хотелось ему приголубить жену, еле сдержался. Тут только увязи коготок — пропал… Говорил с ней нарочито жестко. Казнился, мучился, но на своем настоял, повез черную весть в Яровск.
Петлять к зародам, а оттуда на Веселовский зимник, как советовал Онуфрий, Емельянов не стал, махнул прямиком через село на большак и погнал к Яровску. Отскакав версты три, сдержал коня, прислушался — тихо. Стряхнул тревогу, устроился в кошеве поудобнее. «Пуглив Карасулин. Теперь до Яровска…» — И недодумал: за спиной возник отдаленный тонкий поскрип полозьев. Емельянов замер, как легавая на стойке, и вздрогнул: скрип стремительно приближался. Хлестнул коня кнутом и поскакал. А когда оглянулся, увидел несущегося вскачь известного всей округе белого зыряновскор го жеребца — грудастого и длинноногого. Вспомнил совет Онуфрия: не ждать, пока нападут, нападать первым. Нащупал в кармане наган. «А вдруг не за мной? Мало ль куда…» Пока гадал, белый жеребец настиг, стал обходить, легко и быстро отмахивая по колено в снегу. «Стреляй!» — приказывал себе Емельянов, тиская рукоятку нагана, и не стрелял… Из поравнявшихся саней выметнулась темная фигура, коршуном свалилась на Емельянова. Только тогда тот нажал на спусковой крючок. Что-то тяжелое клюнуло его в голову и вышибло сознание.